По воскресеньям мне приходилось приводить в порядок финансовую отчетность, и порой я так уставал, что внезапно засыпал. А когда просыпался, были уже сумерки.

Так прошли первые недели на стройке. Я сохранил о них довольно четкие, хотя и несколько абстрактные воспоминания, наподобие тех геометрических конструкций, которые создавали в ту пору модные художники. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что, несмотря на некоторые внешние приметы, стройка не захватила меня целиком.

Весной на дюнах зацвели ромашки и бессмертник. Из песка вылезли огромные синеголовые чертополохи, похожие на искусно вырезанные стальные звезды. Колеса грузовиков давили их, а морской ветер разносил быстро засыхавшие лепестки. Несколько дней над болотом тянулись стаи перелетных птиц, но, видимо, напуганные гулом моторов, они отступили дальше на север.

Первая пирамида все росла и росла, постепенно выступая из лесов. Кстати, после неустойчивости первых недель темп работы заметно убыстрился. Уже был заложен фундамент второй пирамиды, и землеройные машины рыли котлован для третьей.

Землечерпалка продолжала прокладывать фарватер между двумя валами высохшей грязи. Ее экипаж, поначалу державшийся настороженно, теперь гораздо охотнее сходил на берег; они играли в карты или кости с горцами, а по субботним вечерам принимали участие в попойках, нередко кончавшихся потасовками. Гуру спешил на место происшествия, размахивал руками, снова и снова увещевал, усмирял поднявшуюся бучу. Это превратилось теперь в одну из его обязанностей.

По непонятной причине и без того довольно незначительное число рабочих — местных уроженцев — стало уменьшаться. Получив деньги за неделю, они уходили в субботу вроде бы навестить свою семью и уже не возвращались. А попробуй-ка разыщи их в этом лабиринте болот и топей.

— Честное слово, у нас их крадут, — утверждал Гуру.

К счастью, горцы пока что держались стойко.

День весеннего равноденствия принес неожиданности. По небу плыли пепельные облака. Бешеные порывы ветра, словно кулачные удары, обрушились на прибрежную полосу, вздымая тучи песка, от которого перехватывало дыхание. Замотав платком лицо, люди продолжали работать, борясь со шквалом. Завывания ветра в сваях и хлопанье сорвавшихся брезентовых навесов заглушали голоса мастеров. Наконец хлынул дождь сплошным потоком, и в несколько минут все изменилось до неузнаваемости. Пришлось прервать работы и вступить в борьбу со стихией: котлованы для фундамента превратились в трясину, а ручеек за несколько часов поднялся на три метра и угрожал снести мост. Землечерпалку сорвало с якоря, ее бросало из стороны в сторону, пока наконец она не уткнулась мордой в песчаную отмель. Дюрбен в непромокаемом плаще, с блестевшим от дождя лицом поспевал всюду. Его самоотверженность совершала чудеса и удесятеряла наши усилия. Буря продолжалась три дня. Ночью она внезапно стихла. Наступила тишина, высыпали звезды, а на рассвете на промытом небе взошло солнце. Однако нам потребовалось еще три дня, чтобы залечить полученные раны.

Примерно в это же самое время на территорию, закрепленную за государством, стали вторгаться, переходя запретные рубежи, огромные гурты черных быков, которые паслись на более сочных травах вблизи лагуны. Их было хорошо видно в бинокль с вершины пирамиды, так же как и пастухов, разъезжавших верхом на маленьких белых лошадках. На совещании администрации был поставлен вопрос: не своевременно ли сделать соответствующее внушение, но решили пока что закрыть на все глаза, чтобы избежать столкновений. К тому же эти стада не причиняли никакого ущерба — они паслись на приличном расстоянии от молодых посадок тополей. В конце концов, стада быков и сами уйдут, и не о чем будет беспокоиться.

Однако шли дни, а они все не уходили, и даже понемногу продвигались в глубь нашей территории, хотя и окольным, но неотвратимым путем, следуя которому без отклонений они должны были оказаться в опасной близости к молодым посадкам на севере.

Когда ветер дул в нашу сторону, до нас доносилось мычанье быков, иногда нежное, меланхоличное, иногда грозное, как пароходные сирены в тумане. Теперь уже невооруженным глазом можно было видеть костры, разжигаемые с наступлением темноты пастухами, о которых рассказывали, что одежда у них из кожи, спят они прямо на земле, завернувшись в шкуры. Поговаривали также о возможности нападения с их стороны, так как, по слухам, пастухи эти принадлежали к какой-то секте мстителей, с которой их земляки предпочитали не связываться. Эти слухи принес нам Гуру, который, кажется, создал у себя нечто вроде разведывательной службы. Он явно считал себя министром внутренних дел Дюрбена и соответственно действовал, напуская на себя таинственный вид. Дюрбен только улыбался и не мешал ему.

Поскольку мне уже начала приедаться монотонность нашей жизни, от этих рассказов о пастухах на меня словно бы дохнуло приключениями. Я глядел по вечерам со своей террасы на их костры, и, помню, меня порой охватывало желание вскочить в машину и помчаться к ним болотными тропами, чтобы увидеть вблизи их лица, послушать их разговоры, хотя я, конечно, не понял бы их смысла. Я представлял себе, как они сидят на корточках перед горящими кострами, словно монгольские воины, и пьют виноградную водку и едят огромные куски мяса. А вокруг них — темная плотная стена мычащих быков, выставивших свои острые рога.

Потом, внезапно пробудившись от этих видений, бросал на песок сигарету, которая жгла мне пальцы, и, вдохнув последний раз морской воздух, возвращался к себе в кабинет. Там меня ждали тяжелые черные конторские книги, и я просиживал над ними до поздней ночи, погрузившись в финансовые расчеты.

Случалось, я вставал на заре, пробужденный ярким солнечным светом или пением птиц. Перекинув через плечо полотенце, я выходил из дома. Воздух был тих и прохладен, ветер никогда не поднимался раньше полудня. Над пустынной еще стройкой парили чайки, и слабый дымок вился в стороне бараков, где горцы, которые, как я знал, встают рано, видно, варили себе кофе. Я пробирался между дюнами по одному и тому же песчаному проходу, шел среди бессмертников и синего чертополоха, который с каждым днем все больше иссушало солнце, и доходил до песчаного берега, безлюдного до самого горизонта.

Тогда я оборачивался — это уже вошло у меня в привычку — и убеждался, что стройка отсюда совсем не видна, точно ее внезапно поглотили пески. Не было ничего вокруг, кроме песка и моря, серо-голубого, безмятежного, настолько слившегося с небом, что две-три рыбачьи лодки со спущенными парусами, вышедшие в открытое море для ловли мидий, казалось, повисли в воздухе.

Я шел по песку у самой кромки воды, поглощенный созерцанием того, что выбросило на берег море: ракушки, водоросли, перышки чаек, а иногда и мертвую птицу, на которой уже кишели насекомые. А однажды утром я обнаружил кусок носовой части лодки с выжженным названием «ЛУНА».

Я бросал на песок полотенце и по пологому дну входил в море, постепенно и плавно погружаясь в прозрачную воду, ласково обнимавшую меня. Когда вода доходила уже до плеч, я отплывал немного, а затем, обернувшись назад, смотрел, как за дюнами сверкают верхушки подъемных кранов в Калляже. И каждый раз я разыгрывал удивление, увидев их в этой пустынной местности; но в то же время само их присутствие, которое минуту назад я подвергал сомнению, отчего-то действовало на меня успокаивающе. И я продолжал плавать в полной тишине, убаюкиваемый легкой зыбью. Затем, закрыв глаза, ложился на песок, подставив лицо солнцу, стараясь ни о чем не думать, но это было нелегко, потому что предстоящие дела и вереница папок и цифр вскоре начинали преследовать меня. А порой я предавался праздным мечтам об островах, о лицах и фигурах тех женщин, которых знал когда-то, но все чаще и чаще вместо них в воображении моем стал возникать образ некоего существа с черными волосами, со смуглой кожей, как у тех крестьянок, что встречались мне на болотах и проходили мимо, не опуская глаз. Мне казалось, я вдыхаю острый запах, исходивший от тела незнакомки. Быстрым движением она приподнимала свою тяжелую юбку и, сверкая голыми икрами, увлекала меня в тростники. А потом снова все оттесняли цифры. Я вставал и возвращался в Калляж тем же путем, что пришел.