Взревели моторы, колеса чуть побуксовали в песке, но мы все же выбрались на дорогу. Мы проехали мимо Лилового кафе. В нем было темно. Свет наших фар скользнул по фасаду, отбросив на него похожие на руки тени деревьев, и все исчезло. Симон вел машину очень быстро, куря одну сигарету за другой, напряженно вглядываясь в дорогу. Нас провожал долгий шелест тростников, взвихренных мчавшимся грузовиком; порой в загоне я замечал испуганно вскинутую вверх лошадиную голову с взлохмаченной гривой и саму лошадь, странно белесую, точно призрак.
Потом шоссе, отблески огней на наших лицах. В каком-то поселке Симон сбился с пути, ругаясь, остановил машину, сверился с картой, сзади тарахтел второй грузовик. И снова вперед. Еще шестьдесят километров, еще сорок… Нас остановил полицейский патруль. Электрические фонари, черные каски, сверкающие стволы автоматов. Симон стиснул зубы. Началась какая-то суета. Пошли за офицером. Симон стал любезен, убедителен: на ходу сочинил бог знает какую историю. К тому же документы у нас были в полном порядке; и нас отпустили.
Хозяин ожидал нас у склада; впустив на территорию грузовики, он запер ворота. У него был небольшой трактор с грузовым подъемником, и мы быстро закончили работу.
— Еще несколько мешков! — попросил Симон.
— Нет, нельзя.
— Хоть тридцать.
— Да нет же…
— Двадцать!
Кончилось тем, что он дал нам еще десять. Он сварил нам кофе, и мы молча его выпили. Симон отсчитал деньги.
— Вот. Спасибо.
— Если это вас выручит…
— Вы даже не представляете как!
Хозяин выглянул на улицу и только после этого отворил ворота. Мы отправились в обратный путь.
Большую часть дороги я проспал. Я предложил Симону подменить его, но он отказался:
— Нет, я предпочитаю сидеть за рулем. Все равно не сомкну глаз.
— Ты так думаешь?
— Не думаю, а убежден! Спи! У нас впереди трудный день.
— А ты?
— Ну, я…
Он махнул рукой с беззаботностью юнца, чем-то страстно увлеченного и позабывшего обо всем на свете.
— Понимаешь, Марк, я счастлив. Когда у тебя в руках нечто осязаемое, прочное, как вот это, лучше не спускать с него глаз. Да, я счастлив сейчас, как тогда, когда узнал, что смогу построить Калляж, а может быть, даже и больше. Странное дело! В самых отчаянных положениях бывают свои удивительные вспышки счастья. Не беспокойся обо мне, Марк. Спи!
В конце концов я задремал. Иногда, пробуждаясь ото сна, я видел в ярком свете фар фасад здания или силуэт дерева и снова засыпал под рокот мотора.
Наконец я проснулся. Лицо Симона, освещенное приборным щитком, было спокойным, морщины разгладились.
— Где мы? — спросил я его.
Он с улыбкой повернулся ко мне.
— Уже близко. Осталось километров тридцать. Скоро начнет светать.
И в самом деле, небосвод стал бледнеть, а звезды меркнуть. По смешанному запаху стоячей воды и сена я понял, что мы едем среди болот. Я закрыл глаза. Запах стал резче: такой вот запах я вдыхал по утрам в тот не то ночной, не то утренний час, когда деревня пробуждалась ото сна, а я покидал дом Мойры.
Мойра! Она, должно быть, еще спит: волосы распущены, рука изогнута, уткнулась лицом в одеяло — в такой знакомой мне, на редкость ребяческой позе! Но удивительно, я не испытывал ровно ничего, и даже это слово «ребяческой», пришедшее мне на ум при мысли о ней, почему-то не находило отклика в моей душе. И следа не осталось от ее чар, державших меня, и я ощущал не грусть, а скорее чувство избавления, я бы даже сказал — выздоровления. Да, эта ночь внезапно, словно чудом, исцелила меня. Как в сказках: пропел петух, и чары колдуньи отныне бессильны.
И вдруг неожиданно всплыли подозрения, мучившие меня уже несколько недель, но тогда, весь еще во власти чар, я остерегался докапываться до их корней: это она завлекла меня в болотный край — именно так соблазняют солдат-дезертиров, это она, как пленника, отвезла меня к графу, она старалась вырыть между мной и Симоном пропасть, а потом всячески углубить ее. Разве не она, возбудив во мне любопытство, подбила нас ехать в Сартану на богомолье в ту ночь, когда занялся пожар, удалив таким образом в самую опасную минуту со стройки тех, кто мог бы защитить Калляж от нападения? Все прояснилось, как проясняется вдруг содержание письма, когда складываешь его клочки. Я похолодел и, видимо, застонал, так как Симон, обернувшись ко мне и встретившись со мной взглядом, произнес:
— Тебе что-то приснилось.
Я не посмел ему возразить. Уже рассвело. Восходившее солнце скользило по верхушкам тростниковых зарослей. Было свежо, и в беспощадном свете зари на лице Симона вновь проступили морщины.
Мы проехали через сторожевой пост под удивленным взглядом часовых и поставили грузовики рядом, под деревьями. Дюрбен соскочил на землю. Я видел, как он рассматривает пирамиды. Затем он сказал:
— Ну что ж. Отдохнем с часок, а затем встретимся на стройке.
Мой краткий сон прервал звон будильника. Небо было ясное, но поднялся южный ветер, и узкие языки песка уже вползли на террасу. Я быстро оделся и побежал к Симону.
— Ах, ты уже готов! — сказал он. — Чудесно! Сейчас и пойдем.
У подножия пирамиды дул резкий ветер, вздымая песок, засыпавший глаза и перехватывавший дыхание. Симон посмотрел на леса вверху пирамиды, потом беспокойно взглянул на часы:
— Что они делают? Похоже, что там никого нет!
Он тщетно скликал людей: голос его терялся в огромном каркасе здания, где ветер свистел между балок.
Мы стали взбираться по лестнице, а потом выше — по мосткам до рабочей платформы, в самом поднебесье, но никого не обнаружили.
— Куда они подевались? Может, они меня не поняли? Быстро к рабочему поселку!
На полпути мы встретили Гуру и старшего мастера и вместе направились к баракам. Там было пусто. На полу валялись тюфяки, бутылки, скомканная бумага. Воспользовавшись нашим отсутствием, последние рабочие-горцы, должно быть, покинули ночью поселок. Симон поступил неосторожно, выплатив им накануне деньги, и даже обещание повысить зарплату и выдать премиальные не удержало их. Я представил себе их тайные переговоры: кто-то твердит, что не верит больше в успешное завершение работ, а может, над Калляжем висит проклятие, и он принесет беду тем, кто будет продолжать работать. И тут сдались все. Они запихали свои жалкие пожитки в мешки, побросали комбинезоны и снова натянули на себя кожухи. Они улизнули со стройки по тропинкам, известным только им одним, под самым носом у часовых. В полном молчании пересекли они болота. А теперь после ночного перехода они, верно, уже взбираются вверх в горы, вдыхая запах каштанов.
Симон побледнел. Он не произнес ни слова. Перед ним встала сама беспощадная действительность, как ни старался он нынче ночью отмести все прочь в порыве обманчивого подъема. Я чувствовал — еще немного, и он крикнет нам: «Ну что же, будем работать вчетвером!», но он сдержался. Он только медленно развел руками, как бы признавая свое поражение и прося у нас прощения.
А дальше все пошло с головокружительной быстротой. Явился унтер-офицер с газетами и телеграммой для Симона. Всех нас призывали прибыть в свою часть. Сам унтер должен был ехать немедленно. Его солдаты и машины были уже наготове, и, если мы пожелаем, он может прихватить и нас. Наутро мы будем уже в столице. Симон поблагодарил, но сказал, что ему еще надо привести в порядок бумаги и он предпочитает уехать вечером. Я догадался, что ему хотелось, чтоб я тоже остался. Гуру и прочие решили присоединиться к солдатам. Мы пожали им руки и остались вдвоем.
— Мне понадобится несколько часов, чтобы все привести в порядок, — сказал Симон. — Встретимся немного позже. К тому же тебе, я полагаю, надо съездить проститься!
Я кивнул.
— А мне, как ни странно, прощаться не с кем. Кроме вот этого, у меня здесь ничего нет!
И он указал на пирамиды, окутанные песчаной дымкой.
Я отправился без долгих размышлений. Когда Симон сказал, что мне «надо проститься», я ответил «да», точно это само собой подразумевалось. Но ведь по дороге в грузовике я думал о Мойре с гневом и считал, что мне не следует с ней больше встречаться. Однако теперь подозрения мои если и не совсем исчезли, то стали как-то глуше и даже казались мне чуть ли не надуманными, словно привидевшимися в кошмарном сне. Бывают у меня такие вот всеразрушающие минуты, которые при свете дня оставляют скорее чувство неловкости, нежели уверенности. Что же касается Мойры, то гроза уже давно стихла, и я ощущал, как меня медленно относит прочь. Мы уже расстались с ней еще до того, как то подтвердили последние события. Выражаясь языком актеров, мне оставалось только красиво уйти со сцены.