Стоял октябрь, на Юге это сезон дождей, как-то поутру мы обнаружили, что он уже начался. Сначала налетел сильный ветер пополам с песком, наползли тучи гнойного цвета, разбушевалось море, закидав берег пеной. А затем непогода вдруг перебросилась на болота, затянуло все вокруг, и ливень обрушился на пирамиды, точно разъяренный зверь. Земля исчезла, мы словно висели в безвоздушном пространстве. Жалобно стонали тросы. С террас каскадами низвергалась вода, а рабочие-горцы, спрятавшись под навесами, наблюдали за этим потопом со смирением, свойственным их племени. Симон терзался от собственного бессилия. И вдруг его осенила идея. Воспользовавшись кратким затишьем, он приказал поднять на леса большие полотнища брезента, и рабочие, лазая по балкам, как по мачтам, закрепляли их с помощью веревок. Нам было видно, как они в своих клеенчатых плащах боролись там, наверху, с ветром, а брезент иногда вырывался из рук и хлопал, точно парус. Промучавшись несколько часов и накричавшись вволю, мы наконец создали укрытие, хотя и не слишком надежное, но зато можно было, худо ли хорошо ли, снова взяться за работу.

Пробушевав три дня, шторм улегся, и мы оказались без сил среди луж и обломков.

Капитан Баро объявил нам о своем отъезде. Получен приказ, как он выразился, о «передислокации». Нам он оставил двадцать солдат и одного унтер-офицера для облегчения эвакуации. Я спросил, кто будет ответственным, и он назвал моего земляка. Это могло оказаться нам на руку, ибо, честно говоря, мы не знали, какова была миссия отряда: охранять нас или вести за нами наблюдение. Возможно, и то и другое. Пожалуй, многовато для человека, который, кстати сказать, пороха не выдумает. Так или иначе это была отсрочка, и, глядя на Симона, я не сомневался, что он постарается воспользоваться ею как можно лучше.

Капитан произнес несколько фраз о «серьезности обстановки», о «прекрасных воспоминаниях», которые он-де сохранит о нас и о Калляже, но долг призывает его в другое место.

— Возможно, мы еще встретимся там.

— Как знать? — сухо ответил ему Симон.

— Ну что ж, желаю удачи.

Я подал ему не без опасения руку, которую он немилосердно, по-мужски стиснул.

«Черные каски» отбыли тихо, в полном порядке, так же как и прибыли. С одной стороны, это внесло известную разрядку, но, с другой — ослабило охрану, которую несли теперь жалкие патрули. Если лисицы вновь возмечтали превратиться в волков, для них представлялся прекрасный случай. Дверь овчарни была приоткрыта, достаточно было толкнуть ее посильнее. Я думал, однако, что, не будучи глупее прочих, они положатся на ход самой Истории и без риска и усилий со своей стороны предоставят ей сделать то, что было задумано ими. В таких отчаянных обстоятельствах надеешься на любое.

Каждое утро я взбирался по лесам с почтой в руках. Еще издали я слышал крик Симона:

— Сюда. Быстрее… Не забывайте, за это будет выплачена премия, в неплохая…

Я протягивал ему газету, он вытирал лоб и бросал взгляд на заголовки:

— Да-а, дело скверное!

И я догадывался, что огорчают его не столько судьбы страны, сколько судьба Калляжа и нас самих.

— Марк, удалось вам достать цемент?

— Я звонил на склад.

— Ну и что же?

— С трудом дозвонился. Телефонные линии перегружены. Да вы сами понимаете.

Я тыкал пальцем в заголовки газет, но он не слушал.

— Что же они, сказали?

— Что в настоящее время все резервы, направлены для фортификационных сооружений на восточной границе, что у них нет свободных грузовиков. Они получили приказ ничего нам не отпускать. Может быть, попозже. Говорят, возможно, и на этот раз все еще уладится.

— Значит, ничего?

— В ближайшее время ничего.

— Ох!

Я видел, как рука его сжимала рукоятку мастерка, как на лбу проступили капли пота.

— Попытайтесь еще раз.

— Постараюсь сделать все, что в моих силах.

В опалубку выливали последние ведра бетона.

Я решил играть ва-банк и позвонил прямо в министерство.

— Алло, говорит Калляж. Соедините меня с Управлением по делам Юга.

— К сожалению, линия занята.

— Попробуйте все же.

— Но говорю вам, это бесполезно.

— Объясните, что речь идет о Калляже. Это очень срочно.

— Вы что, газет не читаете? Сейчас дела поважнее, чем Калляж.

— Очень прошу вас, все же попытайтесь.

— Хорошо, попробую. Ждите.

— Спасибо.

— Алло. Не получается. Ждите.

— Спасибо.

— Алло. Управление по делам Юга? Да? Даю вам Калляж.

— Алло. Говорит Калляж. Марк Феррьер. Мне срочно нужно с вами переговорить. Мы находимся в труднейшем положении. Нет денег, нет горючего. Вышлите нам срочно бензин. Если нам придется эвакуироваться…

— Ждите наших распоряжений.

— Да, но…

— Слушайте. Горючего больше нет и не будет, вообще ничего не будет. Если вы не в курсе дела, так знайте: через несколько часов начнется война!

Война! Я говорю Симону: «Это война». Он качает головой, он не желает меня слушать. «За несколько недель он совсем спал с лица. Небольшая бородка, темной полоской окаймлявшая щеки, придает ему вид изможденного Христа. Теперь мы почти не расстаемся. Он предложил мне перейти на «ты». В любой час его можно найти на стройке то под солнцем, то при свете зажженных факелов. И похоже, что он все еще держит в руках последнюю горстку преданных ему людей, повинующихся его голосу, а возможно, их соблазняют вознаграждения, которые он раздает щедрой рукой. Однако с каждым днем горстка тает, ибо горцы, чувствуя приближение конца, уходят со стройки по ночам, и после них остаются пустые бараки, которые ветер постепенно заносит песком. В бараках, где каждое утро я не досчитываюсь людей, образуются под койками целые песчаные пляжи. Мы израсходовали последние мешки с цементом.

Я повторяю:

— Симон, война!

— Да, — отвечает он, — да. Что тебе сказали по поводу снабжения? Как дела с горючим?

— Ничего. По-прежнему ничего.

Его осеняет одна мысль. Он знает цементщика в ста километрах от Калляжа, хороший парень, которому он оказал кое-какие услуги. Он позвонит ему и попросит продать нам все запасы. У нас еще есть деньги, так что мы можем заплатить приличную сумму, и притом наличными. Мы бесконечно долго торчим у телефона, и, когда Симона наконец соединяют, уже одиннадцать часов вечера. Наш звонок поднимает мастера с постели, и он вначале ничего не понимает, а когда наконец понимает, то говорит, что сделать ничего не может, так как все запасы цемента заморожены правительством. Симон обещает хорошо заплатить, но ничего не помогает. Симон повышает цену. Я догадываюсь, что наш собеседник начинает колебаться. Наконец заявляет, да, он сделает все возможное, но в таком случае надо приехать немедля, до того как полиция возьмет под контроль его склады.

— Мы приедем через три часа, — говорит Симон.

— Ладно, — отвечает тот, окончательно проснувшись. — Я буду на месте.

Никогда еще я не видел у Симона такого лица: черты разгладились, он на глазах помолодел. И весело рассмеялся.

Мы разбудили Гуру и старшего мастера. Через полчаса два грузовика были готовы, Симон решил, что мы сядем в первый грузовик, а Гуру — во второй. Дорогу он знал. Горючего у нас было достаточно. Все складывалось как будто бы удачно. Мы выехали из Калляжа лунной ночью. В свете луны белели четкие, необычные очертания пирамид. Мощным фронтом стояли они на страже пустынного побережья. Ничто не могло подорвать их могущества. Лишь вершина пятой пирамиды оставалась незаконченной, и, глядя на эту брешь, я вдруг понял страстное желание Симона оставить миру в эту страшную годину совершенное творение. Поначалу он требовал от него добротности, пользы, но с тех пор, как все его иллюзии развеяло, стремился лишь к одному — к красоте. По крайней мере красота останется. Поэтому ему необходимо было во что бы то ни стало довести стройку до конца.