Он проснулся, когда на его кровать упал свет луны, встал и босиком, на цыпочках пробрался в комнату отца, которая теперь, без матери, выглядела совсем иначе, — искал отцовские брюки. Он нашел их сразу — они висели на спинке стула, но в карманах не было ни ключей от магазина, ни бумажника, отчего Герм густо покраснел. Звякнула мелочь, отец заворочался, кровать под ним заскрипела. Герм замер, а когда отец наконец затих, повесил брюки на место и на цыпочках вернулся к себе. Он тихо отворил окно — решил съехать по телефонным проводам вниз, во двор и зайти снаружи. В лавке он найдет нож, поймает кошку и расчленит, вот что отец найдет утром, а сына не найдет.

Он подергал водосточную трубу, она оказалась слишком хлипкой, однако провода его вес выдержали, и он осторожно спустился на землю. Взобравшись на подоконник, он попытался открыть окно. Мясник запер его на задвижку, но о том, что Герм развинтил шурупы, не догадался; окно поддалось, и он забрался внутрь. Когда он спрыгнул на пол, ему показалось, что какой-то зверек юркнул в сторону. Побоявшись зажечь свет — полицейские в это время обычно как раз обходили их квартал, — он тихо сказал в темноту: «Кис-кис-кис, киса, иди сюда!» — и пошарил рукой по кипе мешков, где обычно спала кошка, но там ее не оказалось. Он на ощупь пробрался в лавку, взглянул на подоконники, но там не было ничего, кроме лужиц свежей крови, натекшей с куриных тушек, которые подвешивали здесь на крючках.

Он поискал кошку на стопке бумажных пакетов под прилавком, но ее не было и там, поэтому он снова позвал: «Киса, сюда! Кис-кис-кис!», однако найти ее не смог. Тут он заметил, что дверь в ледник приоткрыта, и очень удивился: стоило не сразу прикрыть ее и мясник поднимал дикий крик. Он заглянул туда, подумав про себя, что эта паршивая кошка наверняка уже сидит и пожирает подтухшую куриную печенку из миски, которую мясник так кстати держит на нижней полке.

— Киса! — шепнул он, зайдя внутрь, и дверь неожиданно захлопнулась. Ну и что, подумал он, можно и изнутри ее открыть, но вдруг вспомнил: мясник говорил, что ручка барахлит и слесарь заберет ее до завтра. Тогда он подумал: Господи, мне отсюда не выбраться, я замерзну до смерти, и его заколотило от ужаса. Он пробрался к двери и стал судорожно дергать замок помертвевшими пальцами, свет он — вот досада — не зажег, а ведь выключатель остался снаружи; он нащупал дыру на месте ручки, пытался засунуть туда расческу и ключ, чтобы повернуть запор, но ничего не получалось. С отверткой, подумал он, может, оно бы и вышло, или он бы свинтил металлическую пластину и разобрал замок, на мгновение мелькнула надежда — вдруг он взял с собой нож, но — нет.

Пригнув голову, чтобы не удариться о свисавшие с потолка крюки, он пошарил рукой сначала по боковым полкам, потом дотянулся до верхней — проверял, не оставил ли здесь мясник какого-нибудь инструмента. Он сунул руку поглубже и замер: лишь минуту спустя понял, что дальше рука не лезет: пальцы застряли в какой-то осклизлой костистой пещере; его передернуло — ощущение было такое, будто он попал пальцем в розетку, но это оказалось отверстие в свиной голове — там, где раньше был глаз. Он шагнул назад и наступил на что-то, подумал, что это кот, но на ощупь понял, что это мешок, набитый требухой. Он отшвырнул его в сторону, пошатнулся и уткнулся лицом в липкую от крови баранью тушу. Кусая от досады руки, он уселся на посыпанный опилками пол.

Но страх оказался сильнее отвращения. Он пробовал придумать, что делать дальше, но в голову ничего не шло, и он только прикидывал, сколько сейчас времени и доживет ли он до утра, когда отец спустится вниз открыть лавку. Он слышал про людей, которым удалось выжить, — они согревали себя руками и ходили взад-вперед, пока не подоспевала помощь, он попробовал, но устал от этого еще больше, его стало клонить в сон, и он, зная, что делать этого не следует, все-таки снова сел. Он бы расплакался, но слезы вмерзали в глаза, и он подумал, отстраненно, как будто не о себе, а нет ли способа умереть побыстрее. Ледник уже наполнился белым туманом, и издалека, из дымки двинулась ему навстречу черная крылатая лошадь. Вот оно, подумал он и встал, чтобы ее оседлать, но нога соскользнула со стремени, он упал, врезавшись головой в дверь, и она распахнулась.

Утром он проснулся, голова раскалывалась, он бы так не вставал, но ужасно хотелось есть, поэтому он оделся и спустился вниз. В кармане у него лежало шесть долларов — все его состояние; он собирался позавтракать, а потом выйти будто бы за газетой и уйти навсегда.

Мясник сидел в качалке и сонно гладил кошку. Ни он, ни Герм не сказали ни слова. На столе на тарелке лежало несколько ломтиков копченой грудинки, в картонной коробке — пара яиц, но он даже смотреть на них не мог. Он налил себе чашку кофе, съел булочку без масла.

В лавку зашла покупательница, мясник со вздохом поднялся и пошел ее обслуживать. Кошка спрыгнула с его колен и пошла следом. Они смотрелись как два брата. Герм отвернулся. Он видит их обоих в последний раз.

Он слышал, как женщина громко просит говяжьего филея и кусок свежей телячьей печени, посочнее и посвежее, для собак, и понял, что это миссис Гиббс, жена доктора, с которой все лавочники носятся как с японской императрицей и только что задницу ей не лижут, а отец усердствует больше других и хочет, чтобы и он вел себя так же. Потом он услышал, как мясник пошел в ледник, и вздрогнул. Мясник вышел, отрезал что-то ножом, и Герм снова вздрогнул. Дама что-то громко вещала, мясник поддакивал ей, но наконец обслужил ее. Дверь за ней закрылась, и в лавке снова стало тихо. Мясник вернулся, сел в кресло, обмахиваясь соломенной шляпой, лицо у него раскраснелось, на лысине блестели капли пота. Каждый раз после ее посещения он полчаса приходил в себя.

Когда через несколько минут дверь в лавку снова открылась, вид у мясника был такой, словно сил подняться у него уже не будет, но, услышав зычный зов миссис Гиббс, он тут же вскочил на ноги.

— Иду! — хрипло крикнул он и поспешил в лавку.

Герм услышал, как она вопит, да так громко, что слов не разобрать. Он встал и подошел к двери.

Да, это была докторша — кто ж еще — толстуха в необъятной шляпе с мясистым лицом и жирным крупом, в норковой шубе.

— Кретин! Остолоп! — орала она на мясника. — Да ты даже мясо толком завернуть не умеешь. Из-за тебя у меня вся шуба в крови. Шуба погибла!

Бедный мясник пытался было извиниться, но раскаты ее голоса заглушали его слова. Он пытался извиниться жестами — всплескивал руками, закатывал глаза, махал соломенной шляпой, но она не унималась. Он шагнул к ней с чистой тряпочкой — хотел вытереть мех, но она грозным окриком его осадила. Дверь с грохотом захлопнулась. На прилавке стояла ее промокшая сумка. Герм понял, что отец опять хотел сэкономить на бумаге.

Он вернулся к столу. Прошло с полчаса, и в комнату зашел мясник. Он был смертельно бледен и походил на огородное пугало в соломенной шляпе. Он сел в качалку и замер. Кошка хотела было запрыгнуть ему на колени, но он ее не пустил и сидел, глядя куда-то во двор, в пустоту.

Герм тоже смотрел на двор. Он думал обо всех тех местах, где есть лошади и куда мог бы отправиться и он. Ему хотелось быть там, где лошадей много и где он смог бы ездить верхом на всех них.

Тем не менее он встал, снял с крюка заляпанный кровью фартук. Надел его, завязал тесемки. Узел оказался на том месте, где раньше был пояс галифе, но ему казалось, что они все еще на нем.

1953

Ранним утром — в городе в эту пору стояла изнурительная жара — полицейская машина, патрулировавшая Канал-стрит[18], притормозила у обочины, и один из полицейских — в машине их было двое — высунулся из окна и поманил пальцем старика в черном котелке, старик нес за спиной большую картонную коробку, привязанную бельевой веревкой к плечу, в руке — другую коробку, поменьше.