Он бродил до сумерек, и, когда направлялся к гостинице «Роял», на него напали молодые начинающие гангстеры.

Атланта ему нравилась. В отличие от Чикаго, темп жизни здесь был человеческий. В этом городе время было. Время, чтобы не спеша скрутить сигаретку, чтобы разглядывать фрукты глазом ювелира. А старикам — собираться перед магазином и ничего не делать, только смотреть, как проплывают мимо них мечты: роскошные лимузины преступников и женщины с егозливыми задами. Время, чтобы давать друг другу советы, молиться друг за друга, строго наставлять чад в сотнях церквей. Расположившись к городу, довольный, он потерял бдительность. У него было много грустных воспоминаний, но последние двое суток — ни призраков, ни кошмаров, и по утрам требовалась не алкогольная встряска, как прежде, а тянуло на черный кофе. Поэтому ночью в ожидании левого такси он шел по городским улицам к гостинице и глазел по сторонам. Если бы он был настороже, а не предавался мечтаниям, то услышал бы топоток кед и шумное дыхание, почуял бы запах косяка и сивухи — запашок дрожливых мальцов, смелых только в кодле. Не на войне, на игровой площадке. У входа в переулок.

Но он прозевал, и двое из пятерых шпаненков схватили его сзади за руки. Одному он топнул каблуком по ступне и, пока тот падал с воплем, развернулся и локтем сломал другому челюсть. Но тут кто-то из оставшихся трех ударил его трубой по голове. Фрэнк упал и в помутнении от боли почувствовал, как обыскивают его тело, и услышал шаги убегавших — кого-то среди них хромого. Он пополз по улице и сидел у стены, в темноте, пока не прояснилось зрение.

— Помочь? — Перед ним в свете фонаря возник силуэт мужчины.

— Что?

— Держи. — Человек подал руку и помог Фрэнку встать.

Еще не совсем опомнясь, Фрэнк похлопал себя по карманам и выругался.

— Черт. — Бумажника не было. Кривясь, он потер затылок.

— Хочешь, вызову полицейских — или не надо?

— К черту. То есть спасибо, не надо.

— Ну, возьми тогда. — Человек засунул ему в карман пиджака две долларовые бумажки.

— Ой, спасибо. Но мне, правда, не надо…

— Да ладно, брат. Держись на свету.

После, сидя в ночном кафе, Фрэнк вспоминал длинную косичку самаритянина под уличным фонарем. С надеждой выспаться в гостинице он простился. Нервы были натянуты до звона, и он растягивал время за чашкой черного кофе и яичницей. Все получалось неладно. Если бы у него была машина… но Лили и слышать об этом не хотела. У нее были другие планы. Ковыряя яичницу, он задумался, что сейчас делает Лили, чем занята ее голова. Она как будто была довольна, что он уезжает. Да по правде — он и сам был доволен. Теперь он решил, что привязанность к ней у него была медицинской — вроде того как глотать аспирин. Знала она об этом или нет, но Лили вытеснила из его души беспорядок, его гнев и стыд. Он уверился, что с его эмоциональной разрухой покончено. На самом деле, она только затаилась.

Усталый и смущенный, Фрэнк вышел из кафе и бесцельно бродил по улицам, пока не услышал резкий звук трубы. Он доносился из приоткрытой двери полуподвала, куда вела короткая лесенка. Визг трубы сопровождался одобрительными голосами, и если что отвечало его настроению, то как раз такой звук. Фрэнк спустился туда. Он предпочитал бибоп блюзу и задушевным песням о любви. После Хиросимы музыканты не хуже и не позже других поняли, что бомба Трумэна все изменила, а как — могут выразить только скэт и боп. В помещении, маленьком и полном дыма, человек десять или чуть больше напряженно слушали трио: трубу, фортепьяно и ударника. Номер длился и длился; не считая нескольких кивающих голов, никто не шевелился. Плавал дым, минута текла за минутой. Лицо пианиста блестело от пота, у трубача — тоже. А ударник был сухой. Чувствовалось, что завершения у музыки не будет — она прекратится только тогда, когда выдохнутся музыканты. Трубач отнял мундштук от губ, пианист напоследок пробежался по клавишам, но ударник еще не закончил. Он продолжал играть. Через некоторое время товарищи повернулись к нему и увидели то, что, наверное, было им хорошо знакомо. Барабанщик уже не владел собой. Им командовал ритм. Через несколько долгих минут пианист встал, и трубач положил свой инструмент. Вдвоем они подняли ударника со стула и унесли; палочки его отбивали в воздухе затейливый неслышный ритм. Слушатели уважительно и сочувственно захлопали. Вслед за этим на помост вышла женщина в ярком синем платье и другой пианист. Она спела несколько тактов «Жаворонка» и перешла на скэт, взбодрив аудиторию.

Фрэнк ушел последним. Было четыре часа утра — два часа до приезда господина левака. Голова болела меньше; он сел на бордюр ждать. Машина не появилась.

Ни машины, ни такси, ни друзей, ни информации, ни плана — добыть транспорт из города в пригород здесь было тяжелей, чем добраться на передовую. В половине восьмого он вошел в автобус, полный молчаливых поденщиков, домашних работниц, кухарок и взрослых ребят-газонокосильщиков. После деловой части города они покидали автобус один за другим, неохотно, как ныряльщики в приветливую голубизну, в глубине под которой — загрязнение. Там они будут отыскивать мусор, отбросы, подкармливать живность на рифах и уворачиваться от хищников, плавающих среди кружевных водорослей. Будут убираться, стряпать, подавать еду, штопать, стирать, полоть и косить.

Фрэнк ждал, когда покажется нужный дорожный указатель, а в голове у него мысли о насилии сменялись мыслями об осторожности. Он не представлял себе, что сделает, придя туда, где живет Си. Может быть, как барабанщика, его поведет ритм. Может, его тоже выпроводят, а он будет беспомощно махать руками — арестант своих стремлений. А если в доме никого? Тогда вломиться? Нет. Нельзя давать себе волю — это может повредить Си. Предположим… но какой смысл предполагать, если обстоятельства неизвестны? Когда он увидел нужный указатель, дергать шнур было уже поздно. Он прошел назад несколько кварталов и к тому времени, когда увидел вывеску «Доктор медицины» на лужайке Борегарда Скотта, немного успокоился. Перед входом цвел кизил снежно-белыми цветками с фиолетовой середкой. Фрэнк подумал, постучаться в парадную дверь или зайти с черного хода. Осторожность склонила к черному.

— Где она?

Женщина, открывшая кухонную дверь, ни о чем не спросила.

— Внизу, — сказала она.

— Ты Сара?

— Я. Постарайся потише. — Она кивнула на лестницу, которая вела к кабинету доктора и комнате Си.

Подойдя к лестнице, он увидел через открытую дверь маленького седого мужчину за большим письменным столом. Мужчина поднял голову.

— Что такое? Кто вы? — Глаза у доктора расширились, потом оскорблено сузились при виде незваного гостя. — Убирайтесь! Сара! Сара!

Фрэнк двинулся к столу.

— Здесь нечего красть! Сара! — Доктор потянулся к телефону. — Полицию вызову. Сейчас же!

Он вставил палец в диск на цифре ноль, и Фрэнк выбил телефон у него из рук.

Окончательно поняв характер угрозы, доктор выдвинул ящик стола и вынул пистолет.

Ишь ты, пистолет, подумал Фрэнк. Чистенький и легкий. Но рука, державшая его, дрожала.

Доктор поднял пистолет и навел на то, что с испугу должно было привидеться ему раздутыми ноздрями, пеной на губах и налитыми кровью глазами дикаря. Но видел он спокойное, даже невозмутимое лицо человека, с которым шутки плохи.

Он нажал на спуск.

Щелчок в пустом затворе был слабенький и оглушительный. Доктор уронил пистолет и побежал вокруг стола и мимо налетчика к лестнице наверх.

— Сара! — закричал он. — Вызови полицию, слышишь! Это ты его впустила!

Доктор Бо побежал по коридору к столику с другим телефоном. Рядом с ним стояла Сара, твердо положив руку на рычаг. Намерение ее было очевидно.

Тем временем Фрэнк вошел в комнату, где лежала сестра — неподвижная и маленькая в белой форме. Спит? Он пощупал пульс. Слабый или совсем нет? Он нагнулся и послушал, дышит ли. Она была холодная на ощупь — но не остывающим теплом смерти. Фрэнк знал смерть, но это была не она — пока что. Быстро оглядев комнатку, он заметил пару белых туфель, судно и сумочку. Он порылся в сумке, нашел двадцатидолларовую бумажку и засунул себе в карман. Потом стал на колени перед кроватью, просунул руки под плечи и колени сестры, поднял ее и понес по лестнице наверх.