Сара и доктор стояли, сцепившись непроницаемыми взглядами. Фрэнк прошел мимо них со своей недвижной ношей. Доктор Бо взглянул на него со злым облегчением. Не кража. Не разбой. Не насилие. Просто похищение служащей, которую он может легко заменить, хотя, зная жену, не посмеет заменить Сару — сразу, по крайней мере.

— Много на себя берешь, — сказал он ей.

— Нет, сэр, — ответила Сара, но руку с телефона не убрала, пока доктор не спустился к себе в кабинет.

Выбравшись через парадную дверь, Фрэнк с тротуара оглянулся на дом — в дверях, в тени цветущего кизила стояла Сара. Она помахала рукой. Прощайте — ему и Си и, может быть, своей работе.

Сара стояла и смотрела вслед удаляющейся паре. «Слава Богу», — прошептала она, думая: еще бы день, и было бы поздно. Она винила себя почти так же, как доктора Бо. Она знала, что он делает уколы, что дает пациентам снадобья, которые изготовил сам, а случается, делает и аборты светским дамам. Все это ее не занимало и не тревожило. Но не знала она, что он вообще чересчур заинтересовался женским устройством, стал конструировать инструменты, чтобы заглянуть в него все глубже и глубже. Усовершенствовал зеркальце. Но когда заметила, что Си худеет, устает и месячные у нее длятся подолгу, она испугалась и написала единственному родственнику Си, чей адрес девушке был известен. Шли дни. Сара не знала, дошла ли ее тревожная записка, и собиралась с духом сказать доктору, чтобы он вызвал санитарную машину. И тут брат постучался в дверь кухни. Слава Богу. Точно, как говорили старики: не когда ты Его зовешь, не когда Его просишь, а только когда Он тебе нужен — и в этот самый час. Если девушка умрет, думала она, то не у нее на руках, у доктора в доме. А на руках у брата.

Сара захлопнула дверь, и поникшие от жары цветки кизила упали на землю.

Фрэнк поставил Си на ноги и заложил ее руку себе за шею. Голова ее лежала у него на плече, она даже не пыталась переступать ногами и была легкая, как перышко. Фрэнк дошел до остановки и ждал автобуса целую вечность. За это время он пересчитал чуть ли не во всех садах фруктовые деревья — груши, черешни, яблони и фиги.

В город народу ехало мало, и он был доволен, что его отправили в хвост салона, где хватало места для них двоих, и пассажирам не надо было разглядывать человека, притащившего разобранную и явно пьяную женщину.

Когда они вышли из автобуса, ему пришлось искать левака, который стоял поодаль от очереди лицензированных такси, а потом еще уговаривать его взять двоих с риском, что испачкают заднее сиденье.

— Она мертвая?

— Ты рули.

— Я рулю, брат, но хочу знать, не посадят ли меня за это.

— Я сказал, рули.

— Куда едем?

— В Лотус. Тридцать километров по Пятьдесят второму шоссе.

— Это тебе обойдется.

— Об этом не беспокойся.

Однако сам Фрэнк беспокоился. Казалось, что Си на грани жизни. К страху примешивалось удовлетворение от того, что он ее вытащил — не просто сумел вытащить, а сумел на удивление мирно. Сказать бы просто: «Можно, я заберу сестру домой?» Но доктор перепугался, едва он вошел. И если не пришлось бить врага, чтобы добиться нужного, это замечательно, даже — умно.

— Что-то она плохо выглядит, — сказал водитель.

— Ты лучше гляди, куда едешь. Дорога впереди у тебя, не в зеркальце.

— Я и еду — нет? Ограничение скорости — шестьдесят миль. Мне с полицейскими неприятностей не надо.

— Если не заткнешься, полиция будет самой маленькой твоей неприятностью, — Фрэнк сказал это строго, но сам насторожил уши — не заорет ли сирена.

— Она там накровянит у меня? Тебе придется добавить за испорченное сиденье.

— Скажешь еще слово — ни цента не получишь.

Водитель включил радио. Ллойд Прайс радостно, счастливым голосом распевал «Лоуди мисс Клоуди».

Си, без сознания, горячая на ощупь, изредка стонала, привалившись к Фрэнку мертвым грузом, и он с трудом выгреб из кармана деньги за проезд. Едва захлопнулась дверь машины, как из-под колес брызнула пыль и гравий: шофер рванул поскорей и подальше от Лотуса и этих ненормальных клоподавов.

Фрэнк тащил ее по дорожке к дому мисс Этель Фордхам; мыски ее туфель карябали гравий. Потом он опять поднял ее и, крепко держа на руках, поднялся по ступенькам. На дороге перед двором стояли дети и смотрели, как девочка подбивает деревянной ракеткой мячик с ловкостью профессионалки. Они перевели взгляд на мужчину с ношей. Красивая черная собака, лежавшая около девочки, встала и, кажется, заинтересовалась им больше, чем дети. А дети, глядя на мужчину и женщину, пораскрывали рты. Один мальчик показал на кровавое пятно на белой форме и захихикал. Девочка стукнула его ракеткой по голове и сказала: «Заткнись!» Она узнала мужчину — он когда-то сделал ошейник для ее щенка.

Рядом со стулом стояла корзина с зеленой фасолью. На столике — миска и ножик. За сетчатой дверью женщина пела: «Ближе, Господь, к Тебе».

— Мисс Этель? Вы здесь? — крикнул Фрэнк. — Это я, Банкир. Мисс Этель?

Пение прекратилось, и мисс Этель Фордхам посмотрела сквозь сетку — не на него, а на худенькую фигуру у него на руках. Она нахмурилась.

— Исидра? Ой, девочка.

Фрэнк не мог объяснить и не пытался. Он помог мисс Этель уложить Си на кровать, после чего она велела ему ждать снаружи. Она задрала одежду на Си и раздвинула ей ноги.

— Господи, помилуй, — прошептала она. — Вся горит. — Потом — замешкавшемуся брату: — Иди, Банкир, чисть фасоль. Мне работу надо делать.

Было ясно, яснее, чем ему помнилось. Солнце, высосав синеву из неба, повисло в белых небесах, грозя Лотусу, мучая окрестность, но не могло, никак не могло утихомирить ее: дети смеялись, бегали, кричали за играми, женщины пели на задних дворах, развешивая белье на веревках; иногда к сопрано присоединялся соседский альт или прохожий тенор. «Отведи меня к воде. Отведи меня к воде. Отведи меня к воде. Креститься». Фрэнк не бывал на этой грунтовой дороге с тысяча девятьсот сорок девятого года, не ступал на доски, проложенные поперек промоин. Тротуаров не было, но каждый двор и задний двор щеголял цветами, охранявшими овощи от болезней и хищников, — бархотками, настурциями, георгинами. Багровыми, фиолетовыми, розовыми, ярко-синими. Зелень этих деревьев всегда была такой густой? Солнце изо всех сил старалось выжечь блаженный покой под раскидистыми старыми деревьями; старалось испортить удовольствие от того, что ты — среди людей, которые не хотят принизить тебя или уничтожить. Сколько ни старалось, не могло спалить желтых бабочек с алых розовых кустов, задушить в птицах песню. Его тяжеловесный жар не мешал мистеру Фуллеру и его племяннику, сидящим в кузове грузовика, — пареньку с губной гармоникой, мужчине с шестиструнным банджо. Племянник качал босыми ногами, дядя отбивал левой ногой ритм. Цвет, тишина и музыка объяли его.

Это ощущение безопасности и доброжелательства он понимал — преувеличенное, но наслаждение от них было подлинным. Он убедил себя, что где-то рядом во дворе шипят на решетке поросячьи ребрышки, а в доме стоит картофельный салат и шинкованная капуста с морковью и луком и ранний сладкий горошек. А на холодильнике остывает большой сладкий пирог. И был уверен, что на берегу ручья, который прозвали Несчастным, сидит с удочкой женщина в мужской соломенной шляпе. Ради удобства и тени сидит, наверное, под магнолией, той, что раскинула ветви, как руки.

Он вышел к хлопковым полям за Лотусом и увидел гектары розовых цветков под злобным солнцем. Через несколько дней они станут красными и осыпятся на землю, выпустив на волю молодые коробочки. Плантатору понадобятся рабочие руки для культивации — вот и работа для Фрэнка, — а потом еще на уборке. Как всякая тяжелая работа, сбор хлопка изнурял тело, но освобождал голову для мечтаний о мести, о незаконном удовольствии и даже для обширных планов побега. В эти крупные мысли вклинивались маленькие. Другое лекарство для малышки? Как быть с дядиной ногой, если так распухла, что не влезает в туфлю? Хозяин дома согласится пока что на половину оплаты?