Как он писал впоследствии: «Шествуя по этому коридору, нельзя было оторваться от подавляющего чувства, что ты находишься во владениях человеческого духа, идущего к завоеванию всего мира. Да и теперь, по прошествии целого столетия, этот дух Петербургского университета овладевает мною, когда изредка, находясь в Ленинграде, я прохожу мимо университета. А когда я слышу разговоры о великолепных зданиях, выстроенных для других университетов, у меня в голове шевелится мысль, что никакие грандиозные и великолепные сооружения не могут воспроизвести того духа, который властно царит в стенах нынешнего Ленинградского университета».
О своём кумире, профессоре Петражицком, он вспоминает так: «Первой, прослушанной мною в стенах этого университета лекцией была лекция профессора Петражицкого по теории права. О нём, как о выдающемся учёном, я слышал и раньше, но я никак не мог представить себе его таким, каким он оказался в действительности. Думая о нём, как о крупной научной величине, я воображал его человеком стройным, высокого роста, с внушительной наружностью, с могучими телодвижениями… Это представление было опровергнуто действительностью. Огромная масса слушателей, среди которых были священники, епископ, инженеры, представители гражданского населения, люди различных профессий и даже доценты и профессора того же университета, с трепетом ждала появления жреца науки. Его лекция должна была состояться в знаменитой 9-й аудитории. И вдруг, среди толпящейся массы студентов показался он, и весть о появлении профессора молниеносно озарила всех. Он вошёл в аудиторию, и громом раздались бурные аплодисменты, сопровождавшие его движение от входа до кафедры. Когда же он поднялся на неё, удвоились несмолкаемые аплодисменты, и долго ещё продолжалась овация. Перед нами стоял тощий, скромно одетый в чёрную сюртучную пару, человек среднего роста, с большой головой, с густыми рыжими усами, с расчёсанными на правильный пробор каштановыми волосами. Его выразительные умные глаза смотрели на аудиторию сквозь оригинальные очки, а лицо его отмечало суровое спокойствие. Он говорил тихо, низким тоном, медленно, риторически довольно слабо и даже некрасиво, однако в высшей степени внушительно. Он часто повторялся, тщательно отшлифовывая каждую оригинальную мысль, делая её сильно отточенной и совершенно готовой для восприятия и усвоения. Его слова, полные идейной насыщенности, могучим течением своим прямо врезывались в память и сознание слушателя. Профессор Лев Иосифович Петражицкий мыслил самостоятельно, самобытно и изумительно оригинально. Он не повторял, как иной профессор, заранее заученные шаблонные мысли. Наоборот, мышление развивалось и широко развёртывалось тут же, перед аудиторией и, развёртываясь, мощно увлекало за собой мышление слушателей. Нельзя было не видеть в этом обстоятельстве великой педагогической, преобразующей силы, развивавшейся вокруг творческой мысли, которая производила переработку обычных воззрений в гипнотизированных головах многих сотен слушателей. И нужно было видеть, как этот человек скромной наружности с величайшей простотой разрушал и творил. Его беспощадная критическая мысль, не оставляя камня на камне, разрушала старое здание общественных наук, но сурово разрушая, она созидала новое.
На разрушительной критике множества теорий права, нравственности и государства, теорий общества и общественной жизни Петражицкий основывал новую психологическую теорию этих явлений. Критика профессора не замыкалась в рамках только общественных наук — она разрушала также основные понятия психологии, логики, философии и других дисциплин. И тот, кто в своей голове имел строгий контроль мысли, мог бы живо почувствовать в себе процесс ломки одних и рождения других взглядов на жизнь и её философию. Когда профессор Петражицкий только что начал свою лекцию, индекс моей симпатии к нему немногим отличался от нуля, но по мере развёртывания мыслей эта симпатия увеличивалась, а к концу лекции она достигла апогея, и я почувствовал блеснувшую в сознании мысль: "Это настоящий гений!" Профессор покинул аудиторию под долго не смолкавшие аплодисменты. В дальнейшем, до конца семестра, я регулярно, без пропуска слушал лекции этого замечательного человека, о котором придётся говорить ещё немало».
Профессор Лев Иосифович Петражицкий для Амазаспа Асатуровича был кумиром. Он досконально изучил оригинальные научные труды Петражицкого по «Теории права и нравственности» и успешно пользовался ею в своей научной работе, при воспитании детей и в жизненной практике. С его трудами он воодушевленно ознакомил своих детей и внуков. Виктор Амазаспович вспоминает: «Товарищи моего отца рассказывали мне, что отец настолько был вдохновлён теорией Петражицкого, что благоговейно слушал его лекции стоя. Прослушав тот или иной предмет, он не удовлетворялся сдачей экзамена, но ещё раз посещал тот же самый курс и снова сдавал экзамен. Для него Петражицкий был богом». К большому сожалению, его великолепные научные работы почти забыты не только юристами, но и психологами. А ведь сейчас лекторам современных университетов как было бы полезно заглянуть в его бессмертный труд — «Университет и наука» (Санкт-Петербург, 1907), где анализируется психологический процесс передачи научных знаний от профессоров к студентам. Как были бы полезны профессорам те предостережения, которые напоминают, что передача научных знаний — это не передача конгломерата позитивных знаний, а тончайший эмоционально-психологический процесс. Петражицкий после революции переехал в Варшаву. Умер в 1930-х годах и был похоронен в Варшаве. В 1960-х годах Виктор Амазаспович, находясь в научной командировке на родине Петражицкого, вместе с женой посетил его могилу. К его сожалению, и на родине не очень-то помнили Петражицкого и были очень удивлены, как профессионально Виктор Амазаспович осведомлён о научном наследии их соотечественника.
Амазасп Асатурович слушал и лекции Н. Я. Марра по восточному факультету. По циклу историко-филологических наук занимательны были лекции Тарле, Платонова, Дьяконова, Зелинского и Введенского, которые ему удалось прослушать в этом семестре.
Таким образом, во втором семестре 1903/04 учебного года ему удалось прослушать 450–500 часов полноценных лекций по различным дисциплинам общественно-гуманитарных и философских наук. Каков же был итог этих занятий? Сам Амазасп Асатурович так отвечал на этот вопрос: «Если признать правильным положение, что сущность развития интеллекта заключается не в собирании балласта знаний и не в громоздкой эрудиции, а в таком усовершенствовании познавательного механизма, благодаря которому достигается логически правильное мышление и правильное, само себя контролирующее, освоение явлений жизни и природы, то следует констатировать, что в этом направлении мною был достигнут некоторый, правда незначительный успех».
Чтобы понять характер и особенности поведения Амазаспа Асатуровича, нельзя пропустить такую часть его жизни, как оригинальную историю его женитьбы.
Всё лето 1904 года он провёл в Тифлисе и его окрестностях. К нему в это время ходили товарищи, вместе они коротали вечера в бесконечных спорах.
Предметом этих, нередко доходивших до страстных схваток, споров служили вопросы науки, политики, войны и мира, философии, вплоть до метафизики. В этих беседах постоянно принимал участие один из дальних его родственников — Михаил Амбарцумян по кличке Вец-Миллион. Он, человек пожилой, жил холостяком, хотя всю жизнь искал подходящего случая, чтобы жениться. Но это ему не удавалось, ибо он искал большого приданого. Так и остался холостяком этот добрый и хороший человек до конца своих дней, когда в 1918 году в Баку, во время армянской резни, турки обезглавили его на улице.
Помимо вечных научно-политических споров в эти дни производились эксперименты другого рода — попытки женить Амазаспа… Но дело не клеилось. И вот в этой обстановке случилось нечто невероятное. Амазасп — человек, далёкий от предрассудков и суеверий, но этот случай впоследствии неоднократно побуждал его к мысли о том, что есть судьба, которой не избежать! Он часто размышлял об этом, пытаясь вместе с тем отбросить, отвергнуть эту нелепость, но она, как назойливая муха в летнюю пору, не отставала от него, и отогнать эту нелепую мысль о судьбе было ужасно трудно.