Отец Иван читал, и казалось, ушел ввысь низкий, закопченный потолок барской конторы. Казалось, каждый сам видел те развалины и пепел. Каждый сам слышал, как собираются в единое сердце непокоримые русские сердца.

Долго сидели в тот вечер мужики в новоспасской конторе. Много раз перечитали кутузовскую грамоту, пришедшую дальним, кружным путем.

Когда уже расходились, в ночной тьме встало близкое зарево.

– Никак в Ельне?!.

От колокольни ковылял Петрович.

– В Ельне, мужики, занялось. Горит злодей со всеми потрохами!

А к полудню следующего дня вернулся Аким, зашел к отцу Ивану. Глянул на него поп:

– В Ельне – ты?..

И перекрестил Акима размашистым крестом.

– Горением огненным очистим землю от скверны… А тебе что, кавалер?

Егор Векшин, войдя, поклонился попадье и ответил отцу Ивану:

– Выдай, батюшка, от главнокомандующего Кутузова бумагу, снесу в лес Савватию!

Завязал грамоту в тряпицу, положил на сердце и понес. Идет Егор к лесному жительству, ступает крепко. Не догнать кавалера. Раньше годы за ним гнались, теперь назад пошли.

И свернуть бы кавалеру в засеку. Не итти бы ему прямиком. Не высмотрели бы солдата волчьи глаза, не выскочили бы на дорогу шерамыжники, не напали бы на Егора с тылу.

Успел кавалер выхватить тесак, успел ударить одного наотмашь, успел от другого уклониться, не успел к третьему обернуться.

Только с мертвого и сняли шерамыжники, что серебряный крест с Егорием в ободочке. Лег старый солдат, приложил ухо к земле. Слыхал или не слыхал, как тряслась земля, как ревели пушки тульских заводов, как строились на поле Бородинском русские полки?..

Спи, Егорий, спи, кавалер! Враг не покорил и не покорит сердец наших. Таковы россияне!

«…Великая армия императора Наполеона размещена в Москве отлично. Магазины наполнены. Каждый солдат имеет шубу. Крестьяне возвращаются в свои жилища. По средам и воскресеньям базары изобилуют отборными продуктами. Погода стоит прекрасная. Русские, по-своему приверженные к религии, говорят: видно, сам бог за царя Наполеона…»

Эти картины московского рая не предназначались, конечно, для армии Бонапарта, пребывающей в Москве. В русские шубы и царя Наполеона могли поверить разве только самые ветреные головы, оставшиеся далеко на западе. Для европейских газет и сочинялись подобные известия.

И разве пылкие авторы не говорили правду? Несмотря на сентябрь, в Москве действительно стояла прекрасная погода.

В безоблачной синеве ярко блистала золотая шапка Ивана Великого. Но стоял богатырь, призадумавшись, одинокий меж опаленных соборов и дворцов. Взглянул Иван за Москву-реку – нет домовитого заречья: пустошь и гарь. Взглянул на Белый Город – не играет солнце на затейных кровлях, играет над пожарищем воронье. Присмотрелся за Арбат: дымятся ли хоть там сизые печные дымки? И впрямь курятся, да не от человечьего жилья. Обернулся Иван к Сыромятникам – там как? А вместо Сыромятников чернеет один дом, как последний у старухи зуб. Далеко видать с кремлевской горы, а везде одно: пепелище.

Не поклонились люди вражьей силе, не ломали перед нею шапок.

Стоит над сожженной Москвой Иван Великий в гордом сиротстве. Сиротство кончится – честь останется. Не снимали шапок перед врагом и довеку не снимут! Еще ярче горит в лазури золотая богатырская шапка.

А по Кремлю марширует старая гвардия Наполеона, охраняет священную Бонапартову персону. Здесь еще хоть какой-нибудь порядок, – а за Кремлем!.. Скачут по улицам маскарадные хари, бегут, спотыкаясь о трупы, прыгают через конскую падаль. Вихрем мчится по Тверской ошалелый усач в церковной ризе и треуголке. За ним гонятся лисьи салопы, а под салопами грохочут кованые солдатские сапоги, перехваченные для прочности бечевой.

Европа в походах поизносилась – в Москве обмундировалась; на походных сухарях отощала – на московские корма налегла. Который воитель подогадливее, обвешался снедью, а руки свободны: катит перед собой винный бочонок; весь употел, а все-таки отбивается от товарищей палашом. С погорелых стен глядят на улицу строгие приказы. На одной стороне листа по-французски пропечатано, чтобы спасти от собственных солдат хоть какие-нибудь остатки московской добычи. На другой стороне – русский перевод:

«В императорской квартире в Москве. Дневный приказ: …солдаты, продолжающие грабеж, будут преданы строгости закона, щитая от завтрашнего дня».

Приказ висит давно. Прошли мимо гренадеры, груженные калачами и штуками сукна, перечеркнули императорский приказ солдатским штыком – и дальше. В барских особняках на черепках старинного фарфора и хрусталя пляшет пехота, кавалерия, артиллерия. Пляшут парами, в обнимку, а крендели каждый по-своему выписывает, кто по-французски, кто по-итальянски, а кто на немецкий манер.

Но сентябрьская темь уже перебегает из тупика в переулок. Крадется по улицам. Прокричали где-то петухи, и сразу смело́ с московских улиц неистовый маскарад.

Ночью армия двенадцати языков сидит на высоких нарах в церквах, превращенных в казармы, и палит до рассвета свечи. Пришли воители в Москву – радовались: походу конец! А война за ними по пятам. Днем война в подпольях сидит, ночью на улицы выходит.

Но если на высоких нарах до свету отсидишься – с утра опять в поход, в фуражировку. Теперь ходят в фуражировку все: полки, роты, взводы, и каждый сам за себя. О, эти фуражировки! Не зря тревожат они Наполеона. Из Кремля идет приказ за приказом: поручать командование фуражировками генералам и штаб-офицерам, выделяя им крупные силы кавалерии! Но на лесных засадах можайские и вяземские мужики не спрашивали вражьих командиров о чинах и с одинаковым рвением били их. Фуражиры выходили за добычей все чаще, а возвращались все реже. Даже маршал Ней, любимец Наполеона, получил от него грозный окрик «Вы теряете при фуражировках больше людей, чем в сражениях!..»

А сражения были еще впереди.

Кутузов, выйдя из Москвы, повернул армию с Рязанской дороги на Калужскую и остановился в Тарутине. Россия была теперь за речкой Нарой. В мирном селении госпожи Нарышкиной вырос военный город с бесконечными перспективами улиц из землянок, палаток, шалашей.

Штабные остряки утверждали, что даже подушка, на которой спит фельдмаршал, не знает намерений главнокомандующего. Иные с притворным состраданием говорили, что светлейший стал от старости заметно глуховат. Он и в самом деле плохо слышал, когда паркетные стратеги, явившиеся из Санкт-Петербурга, развивали перед ним скороспелые прожекты генеральных баталий, а он равнодушно смотрел на них своим единственным зрячим глазом. Впрочем, он умел глядеть в оба, когда дело шло о судьбах России.

Уходил сентябрь, полный обманчивого тепла, и вел за собою такой же ласковый и коварный октябрь. Казалось, солнце, расщедрясь, повернуло назад, к лету. По-летнему глубокой и ясной все еще оставалась небесная синь. Не падал, кружась, червленый лист, не холодели ночи.

Травы солнцу поверили и потянулись под второй укос.

Наполеон, как завороженный, ждал мира в Москве.

– Надобно дать Бонапарту всю надежду на мир и тем еще более усыпить его! – говорил Кутузов.

Наполеона надо было усыпить! Русская армия, истомленная боями и маршами, еще только перестраивалась в Тарутине. Еще только подходили к Тарутину подкрепления из внутренних губерний и с Дона.

Но вот зазнобило леса студеным ветром, упали на луга холодные росы – зашевелились кутузовские полки.

В бою на речке Чернышне они изрядно потрепали Мюрата. Авангард французской армии, предводительствуемый им, потерпел поражение, и Кутузов отнимал теперь у Наполеона надежду на мир.

Веселее и громче стали голоса у костров в русском лагере. В ночной тишине простерла над ним крылья песня-вещунья.

Пробужденный грозной действительностью, Наполеон впервые признал, что дело становится серьезным. Ну что ж, он будет временно отступать… наступая. Он двинется от Москвы на Калугу, разрушит по пути тульские заводы и уйдет зимовать на Днепр через Калугу и Ельню новыми дорогами, не тронутыми войной.