Шестые посиделки

Я недолго думал о том, что мне делать с этой окаянной шайкой, и пошел прямо к ферме, полагая, что мне будет легко отодвинуть запор у ворот и ввести на двор незваных гостей. Потом я бы разбудил работников, заявил бы им о потраве, а они уж бы распорядились, как знали.

Подходя к ферме, я обернулся случайно и увидел, что сзади меня кто-то бежит по дороге. Думая, что это хозяин мулов и что нам придется, может быть, поссориться с ним, я взвел курок ружья. Оказалось, что это Жозеф: он проводил Брюлету до деревни и возвращался на ферму.

— Что ты здесь делаешь, Тьенне? — сказал он, подбегая ко мне во всю прыть. — Ведь я говорил тебе, чтобы ты не выходил из дому. Ты попадешь в смертельную беду. Пусти скорее лошадь и оставь в покое мулов. Должно терпеть то, чему нельзя помешать, чтобы не нажить себе еще новой беды.

— Спасибо, товарищ, — отвечал я. — Нечего сказать, славные у тебя друзья: они приходят пасти свой скот на наших полях, а им тут еще и слова не скажи!.. Ладно, брат, ладно! Ступай себе своей дорогой, если тебе страшно, а я доведу это дело до конца и получу удовлетворение, по суду или силой.

При этих словах я остановился, чтобы отвечать Жозефу. Мы услышали отдаленный лай собаки. В ту же минуту Жозеф схватился за веревку, на которой я вел лошадь и сказал мне:

— Ради Бога, Тьенне, уйдем поскорее! Это собаки погонщика. Если ты не хочешь, чтобы они разорвали тебя на куски, пусти скорей лошадь. Видишь, она узнала голос своих спутников: теперь тебе с ней не справиться.

Он сказал правду. Лошадка сначала подняла уши, как бы прислушиваясь, потом опустила их назад — что у лошадей несомненный признак великой досады — и вдруг заржала, запрыгала, забрыкала. Мулы принялись скакать вокруг нас. Мы едва успели отскочить в сторону, и вся шайка, как вихрь, помчалась туда, где раздавался лай собаки.

Мне все-таки не хотелось уступать. И так как собаки, собрав стадо, подходили к нам как будто для того, чтобы потребовать у нас отчета, я поднял ружье и решился убить первую, которая разинет рот.

Жозеф опередил меня. Он вышел вперед и, подозвав собак, сказал:

— Так-то вы делаете свое дело! Вместо того чтобы караулить стадо, вы гоняетесь за зайцами по полю. Вот, постойте, задаст вам хозяин, как проснется, да не найдет вас на месте.

Волчец и Сатана, чувствуя свою вину, повиновались Жозефу. Он вывел их в ту часть поля, которая была под паром и где мулы могли пастись, не причиняя вреда, говоря, что они останутся тут до возвращения хозяина.

— Нет, Жозе, — сказал я, — это дело не может кончиться так тихо. И если ты не скажешь мне, где их хозяин, я останусь здесь, дождусь его, объясню ему дело и потребую вознаграждения за убытки.

— Видно, ты не знаешь погонщиков, — сказал Жозеф, — если думаешь, что с ними так легко ладить. И то правда, что они сюда редко заходят. Обыкновенно они прямо из Бурбонезского бора через Мейан и Эпинас переходят в Шёррский лес. Я совершенно случайно встретился с ними в нашем лесу, где они отдыхали на пути в Сент-У, и с одним из них, по имени Гюриель, познакомился. Он идет теперь на ардантские заводы перевозить уголь и руду. Чтобы одолжить меня, он решился потерять часа два или три, отделился от товарищей и вышел из песчаного края, где пролегает дорога, по которой они обыкновенно следуют, и где мулы могут пастись, не причиняя вреда. Может быть, он думал, что и в нашей хлебной стране можно делать то же самое… Не спорю, это очень дурно с его стороны, но не советую тебе говорить ему об этом.

— Ну уж, брат, извини: непременно скажу, — отвечал я. — Я знаю теперь, какого поля эта ягода… Погонщик! Знаем мы их. Я хорошо помню, что мне рассказывал о них мой крестный отец Жерве, лесничий. Это народ дикий, злой и грубый. Он убьет человека, как кролика. Он думает, что имеет право кормить свою скотину за счет бедного крестьянина, а когда ему этого не позволять и он должен будет уступить силе, так он после приведет целую шайку своих товарищей, переморит у вас скот, подожжет дома или наделает чего-нибудь еще хуже. Ведь они помогают друг другу, как воры на ярмарке.

— Так-как ты знаешь их, — отвечал Жозеф, — то не грех ли тебе из-за пустого накликать беду на моего хозяина и твое семейство. Я знаю, что это скверное дело. И когда Гюриель сказал мне, что переночует здесь и ляжет спать на дворе, как он везде и всегда это делает, я указал ему вон на тот шалаш и просил не пускать мулов на засеянную землю. Гюриель добрый малый и обещал мне это охотно, но он горяч и ни за что не уступит, хотя бы на него напала вся наша деревня. Конечно, ему плохо придется, но я спрашиваю тебя, Тьенне, ну стоят ли десять или двенадцать четвериков хлеба — я кладу уж самое большое — жизни человека и тех последствий, которые влечет за собой убийство? Ступай же лучше домой, присмотри, если хочешь, за глупой скотиной, но не ссорься ни с кем, пожалуйста. И если тебя завтра будут спрашивать, то скажи, что ты ничего не видел.

Я должен был согласиться с Жозефом и пошел домой, совершенно недовольный окончанием дела, потому что отступать перед опасностью для стариков — дело благоразумия, а для молодости — великая досада. Я подходил уже к дому, в твердой решимости не ложиться спать, как вдруг заметил, что у меня в окнах свет. Я удвоил шаги и вижу, что дверь, которую я запер на запор, растворена настежь. Я вхожу, не робея, и нахожу у себя человека, который подсел к печке, раздул огонек и закуривает себе трубку. Когда он обернулся и посмотрел на меня так спокойно, как будто это я пришел к нему в гости, я узнал в нем замазанного человека, которого Жозеф называл Гюриелем.

Гнев взорвал меня. Я затворил дверь и, подходя к нему, сказал:

— Очень рад, что вы пожаловали к волку в пасть. Мне нужно сказать вам слова два-три…

— Четыре, если угодно, — отвечал он, садясь на корточки и вытрясая огонь из трубки, в которой табак отсырел и не зажигался. Потом прибавил, как будто в насмешку: — И щипцов-то у вас нет: огня нечем захватить!

— Щипцов нет, — сказал я, — а есть добрая дубина, чтоб поразгладить вам кости.

— Это за что? — спросил он, нимало не теряя прежнего спокойствия. — Вы сердитесь на меня за то, что я вошел к вам без позволения? Вольно же вам не сидеть дома… Я стучался, просил огня: в этом добре никому не отказывают. Мне не отвечали. Кто молчит, тот согласен, подумал я и отворил задвижку. Зачем не держите замков, если боитесь воров?.. Я осмотрелся кругом, заглянул в постель — все пусто, и я закурил трубку. Вот и все. Что же вы тут находите дурного?

Сказав это, он взял ружье в руки — как будто бы для того, чтобы осмотреть замок, но собственно для того, чтобы сказать мне: «если ты, брат, вооружен, так и я также в долгу у тебя не останусь».

Я хотел было сначала приложиться в него, чтобы поубавить в нем спеси, но, вглядевшись хорошенько, нашел, что у него такое открытое лицо и такие живые, добрые глаза, что гнев во мне стал утихать, а зашевелилась гордость. Ему было лет двадцать, не больше. Он был высок и статен, и если бы его вымыть и обрить, из него вышел бы прекрасный мужчина. Я поставил ружье к стене и подошел к нему без всякого страха.

— Поговорим, — сказал я, садясь возле него.

— Сколько угодно, — отвечал он, также положив ружье.

— Ваше имя Гюриель?

— А ваше — Этьенн Депардье?

— Каким образом вы узнали мое имя?

— А вы каким образом узнали мое? От нашего приятеля Жозефа Пико?

— Так это ваших мулов я поймал?

— Поймали? — сказал он, привстав от удивления. Потом, засмеявшись, прибавил — Шутить изволите! Их не так-то легко поймать.

— Очень легко! — отвечал я. — Стоит только поймать лошадку.

— Вот как! Вам это известно, — сказал он, взглянув на меня недоверчиво, — а собаки-то?

— Собак нечего бояться тому, у кого в руках доброе ружье.

— Ты убил моих собак? — вскричал он, вскочив на ноги, и лицо его вспыхнуло гневом.

Ого, подумал я, малой-то он веселый, а при случае может и обозлиться.

— Я мог бы их убить, — отвечал я, — и отвести ваших мулов на ферму, где вам бы пришлось вести переговоры с дюжиной добрых парней. Я не сделал этого только потому, что Жозеф остановил меня, сказав, что вы один и что низко было бы, из одного убытка, подвергать опасности жизнь человека. Я согласился с ним и ушел. Но теперь мы, кажется, с вами один на один. Ваш скот изгадил все поле у меня и у моей сестры, а потом вы вошли ко мне в мое отсутствие, а это дерзко и бесчестно. Не угодно ли вам теперь извиниться передо мной и удовлетворить меня за убыток, а не то…

— А не то что? — перебил он с усмешкой.

— А не то — разделаться со мной по правам и обычаям Берри, а они, я думаю, те же, что и у вас, когда берут кулаки в адвокаты.

— То есть, по праву сильного? — сказал он, заворачивая рукава. — Пожалуй, это лучше, чем жаловаться да судиться. И если тут нет засады…

— Мы выйдем отсюда, — сказал я, — и тогда вы увидите, один я или нет… Вам не за что оскорблять меня: когда я вошел, ваша жизнь висела у меня на конце дула. Но оружием у нас бьют только волков да бешеных собак. Я не хотел поступить с вами, как со зверем. Теперь я вижу, что у вас есть также ружье, но мне кажется, что людям низко угощать друг друга пулями, когда им даны сила и разум. Вы, кажется, не злее меня, и если у вас достанет…

— Постой, дружок! — сказал он, подводя меня к огню, чтобы лучше рассмотреть. — Напрасно ты так торопишься: ведь я гораздо старше тебя, и хотя ты, кажется, плотен и дюж, а я не могу поручиться за твою кожу. Не лучше ли тебе попросить меня хорошенько и положиться на мою справедливость?

— Довольно, — сказал я, сбивая с него шляпу, чтобы рассердить его, — мы сейчас увидим, кому из нас придется попросить хорошенько.

Он спокойно поднял шляпу и, положив ее на стол, спросил:

— А как у вас это делается?

— Между людьми молодыми, — отвечал я, — не должно быть ни хитрости, ни обмана. Мы боремся просто: бьем куда можем, кроме лица. Кто возьмет палку или камень, тот считается подлецом и убийцей.

— Совершенно так же, как и у нас, — сказал он. — Пойдемте же. Я буду щадить вас, но если расхожусь слишком, так вы уж лучше сдайтесь, потому что, сами знаете, есть минута, когда за себя нельзя отвечать.