Теперь война уже не казалась Наташе огромным однодневным субботником. Она знала, что война — сложно организованный длительный труд, в котором каждый должен найти свое точное место. По существу, и Гольдин и Ермошев разными словами говорили о том же самом. Наташа сказала майору, что рада новому назначению.

…В разведотдел штаба дивизии она пришла поздно вечером. Из раскрытой двери блиндажа неслись звуки «Рио-Риты».

Наташа остановилась у порога. Молодой офицер с безусым смуглым лицом и тонким шрамом через всю щеку, придававшим лицу выражение возмужалости, сидел на ящике у стола. Одна рука его лежала на телефонной трубке, другой он перебирал патефонные пластинки, лежавшие перед ним. В углу блиндажа на корточках сидел пожилой боец. Голова его то и дело падала на колени; он вздрагивал, выпрямлялся, усиленно моргал глазами и немедленно засыпал снова.

Офицер снял трубку:

— Имей в виду, Аршинов: добыть сегодня «языка» во что бы то ни стало!

Он прикрыл ладонью микрофон и обернулся к бойцу:

— Хорош ординарец! Начальник работает, а он спит… Встать, когда с тобой разговаривают!

Боец вскочил.

— Ладно уж, садись, — сказал офицер. — Во что бы то ни стало, — продолжал он в трубку. — Да. Хозяин? Что? Это дело ваше, а не мое. Светло? Договаривайтесь с луной. Что? Сломались ножницы? Грызите зубами. У меня всё.

Он с сердцем отбросил трубку и снова обернулся к бойцу:

— Зобнев!

Заметив Наташу, стоявшую у открытой двери, офицер встал:

— Вам кого? А, переводчиком ко мне? Рад. Давно мне вас обещали. Как раз к утру вам будет работа. Ждем «языка». Ну, давайте знакомиться. Начальник разведотдела Медников. А вас? Да вы проходите, садитесь. Давно в дивизии?

Медников сел, закинув ногу за ногу, и испытующе поглядел на новую переводчицу.

В блиндаж вбежал офицер, еще более юный, чем начальник разведки, худенький, складный, хрупкий, с монгольским разрезом глаз.

— Перегабрин, — представился офицер.

Медников поставил новую пластинку. Перегабрин сделал шаг и повел плечами. Его маленькая упругая, точно резиновая фигурка легко поплыла вдоль просторного блиндажа.

Перегабрин сбросил куртку и сел на ящик. На груди у него были три золотые нашивки — знак тяжелых ранений — и три ордена.

— Так веселимся, значит! — сказал Перегабрин беспечно. — Где это ты патефон раздобыл?

В разведотдел снова позвонили. Перегабрин наклонился к аппарату, прислушиваясь к голосу в трубке. Беззаботная улыбка сбежала с его лица. Когда Медников кончил разговор с Аршиновым, Перегабрин встал и посмотрел на Медникова в упор:

— Друзья-то мы с тобой друзья, а все же я тебя не пойму. Почему ты здесь? Выходит, твои сегодня работают? А с пушками согласовано? Ножницы проверял? Ночь уж больно неподходящая. Как ты можешь здесь оставаться? Дело Аршинова? Нет, не Аршинова, а твое. Как знаешь, а я на коня — и в боевое охранение.

Перегабрин выбежал из блиндажа.

— Это адъютант генерала, комсорг штаба дивизии, — сказал Медников. — Он старый разведчик. До сих пор за разведку болеет. Плохо — слишком молод и суетлив. А я уже все это пережил. И все же люблю его. По немецким тылам вместе ходили…

Медников задумался.

Скоро он прилег на лежанку, приказав Зобневу разбудить его, когда приведут пленного.

Наташа просидела до утра, просматривая словари, читая протоколы допросов, волнуясь, как перед экзаменом.

Медников проснулся часов в восемь утра. Он сладко потянулся, окинул взглядом блиндаж и помрачнел:

— Не привели «языка»! Вот черти! Я этому Аршинову покажу!

Утром Наташа пошла в гости к старым друзьям. Когда ее увозили отсюда в санбат, голый лес зяб, вздрагивал, ежился под ударами неласкового мартовского ветра. Теперь стоял май. Березы снова покрывались листвой. Воронки, траншеи, ямы зарастали зеленью.

Подходя к расположению пятой батареи, она испытывала какую-то неловкость. Как ее примут? Поймут ли, почему она не вернулась к ним?

За деревьями показалась знакомая зеленая кухня. Борис Лапта, похудевший более прежнего, бегал вокруг кухни, слегка прихрамывая, размахивая полотенцем и покрикивая на Юсупова. Наташа остановилась.

— Готово, пусть за пробой идут! — крикнул Лапта Юсупову и пошел от кухни, утомленно вытирая вспотевший лоб. — Да не забудь комбату жареной картошки отправить!

Он повернулся в сторону Наташи, всплеснул руками и побежал к ней навстречу. И тут же из-за кухни вышли Ермошев и старшина. Они тормошили ее, забрасывали вопросами.

Наташа не знала, кому отвечать, но знала уже, что снова вернулась в свою семью и что здесь у нее есть совсем свои и совсем родные люди.

— Скучали мы без тебя, — говорил Лапта, приглаживая растрепавшиеся Наташины волосы.

— Ишь ведь какая стала, поправилась в госпитале, — оглядывая Наташу, сказал Ермошев и, видимо желая скрыть свою радость, суховато добавил: — От безделья-то немудрено.

— А гимнастерка уж маловата, — озабоченно сказал старшина и, взяв Наташу за плечи, повел к своему блиндажу.

У землянки старшины собрались все старые батарейцы. Перед Наташей стоял котелок с наваристыми щами, такими, какие во всем свете умел варить только один Лапта, и картошка, жаренная «по-офицерски», — первый фронтовой деликатес. Она уже несколько раз повторила рассказ о ранении, о госпитале и о письме Сергея, но все еше не решалась сказать, что пришла сюда только в гости.

— Так будешь навешать нас. Я уж договорился, чтоб тебя отпускали, — неожиданно сказал старшина.

— Разве вы уже знаете?

— Знаем. Я вчера в штабе дивизии был.

— И не обиделись на меня?

— Чего уж на тебя обижаться! — Старшина развел руками и сказал глуше: — Служба — службой, а дружба — дружбой. Помни, что дом твой — здесь… Ивчук, не забудь снять размеры, — он повернулся к батарейному портному, — будешь Наташе новую гимнастерку шить. Ну, а мне на НП пора.

Юсупов поставил перед Наташей сковородку с шипящими блинами.

— Верно делаешь, Наташа, — значительно сказал Ермошев.

— Только не зазнавайся да нас не забывай, — вставил Глущиков.

К землянке подошли оба Каряги и молча стали в сторонке. Так они и стояли рядом, как и в первый день.

Наташа вглядывалась в знакомые лица, такие близкие, совсем прежние и все-таки изменившиеся в чем-то. Может быть, просто туже заправлены гимнастерки? Нет, не то. Все батарейцы загорели и поправились в обороне (все, кроме повара). Нет, и это не то. Стали будто стройнее и будто плечи у всех развернулись шире. Или только кажется так? В каждом было что-то необычно строгое.

И наконец она поняла: она впервые видела своих батарейцев с погонами!

— Поздравляю, товарищ старшина, — сказала Наташа Ермошеву.

— Да, повысили. Командиром взвода теперь. Да вот и Каряги наши стали сержантами. — Ермошев посмотрел в сторону кухни, около которой уже снова возился Лапта. — А Борис медаль получил. Только носит ее на изнанке рубашки, чтоб не коптилась.

И батарейцы стали рассказывать Наташе все батарейные, полковые и дивизионные новости: и о том, что мать Глущикова наконец-то подыскала ему в Пензе тридцатилетнюю невесту, рябую, но добрую и «на все согласную», и о том, что капитан Никитин служит теперь в штабарме, и о том, что дрались за Вязьму «мы», а в город вошли части соседней дивизии и потому «они», а не «мы» стали гвардейцами.

Когда Наташа собралась уходить, Топорок потянул ее за рукав и, отведя в сторону, тихо спросил:

— Ты теперь в штабе. Может, слышала: скоро ли пойдем в наступление? До дома моего — рукой подать.

Под пригорком дымился костер. У огня толпились бойцы с ложками и котелками. Перегабрин остановился и показал на пенек:

— Медникова обождем. Не хочется мне опять без него в роту являться.

Перегабрин достал из планшетки вчерашнюю газету и расстелил на пеньке:

— Садитесь.

Сам он прилег прямо на землю, рядом с пеньком.

— Вот они, разведчики наши!