Рявкнул гром — злобно, без всякой причины. Дождь тотчас усилил обстрел. Будто гром прозвучал для него как приказ. Город закачался в испуге. Задребезжал, зазвенел, застонал. Заохал бабливо…

В черноте стекла я так и не смог прочертить ни единой царапинки. Зубы скользили по полированной плоскости, не нанося на нее, как ни старались, изворачиваясь и выворачиваясь, никаких повреждений. Ногти сломались, короткие-прекороткие, обсыпались трещинками на некоторых пальцах — на средних, больших и мизинцах. Колени трубили о боли. Уууууууу!.. Уууууу!.. На бедрах родились мозоли…

Тот мужик, который стоял точно сзади, а не сбоку, именно тот, который был сзади, после паузы, вызванной, верно, моим диалогом с несчастным отцом двух несчастных мальчишек, принялся опять с силой не меньшей, чем раньше, извлекать из моего позвоночника звуки строгого похоронного марша…

«Хаммер» щекотал через рубашку вздувшиеся от возбуждения соски на моей груди. Любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем… Позвоночник пел тоскливым безжизненным голосом. Я не хотел умирать. Вернее так: я не был еще готов к такому скорому и, что на самом деле важнее всего, такому бездарному уходу из жизни.

— Моя смерть не спасет твою жизнь, твою мать, на х…, б…! — Я терся щекой о дождь, выдыхал тепло, целился словами грохочущему клавишами моих позвонков мужику убедительно в самые уши, и в правое, и в левое, поочередно и одновременно. — Но если я останусь жив, е…й рот, я расскажу тебе, как ты умрешь и когда, твою мать, твою мать! Это знание может позволить тебе в этот раз от смерти уйти, на х…, б…! Это так, твою мать, разве нет?

Мужик взял свои руки в свои руки. И вообще затем взял себя в руки — не целиком, правда — и отступил вслед на шаг, ногами, которые в руки так не взял, не успел — не хотел? На гористом лице глаза, как две лужи разного размера, неровные, мутные, с рябью. Рот, как расщелина, — ловушка для новичков — непредсказуемо открывается, неожидаемо исчезает. Нос, скулы, надбровья, подбородок выпирают гипертрофированно, острые, неестественные, пугающие.

Я вижу краем глаза, маленьким уголком глаза, одной третью, как мужик плавает вдоль дождя — то вверх, то вниз, извивается похотливо, как стриптизер, щерится плаксиво-тоскливо, щурится бессонно-неуспокоенно, надеется как вроде на что-то, на вечную жизнь, наверное, на бесперебойное, возможно, здоровье, на обилие людского внимания, на не иссякаемую никогда эрекцию и на то еще — в данные минуты конкретно, что, как бы я сейчас ни пытался и как бы я теперь ни старался, я все равно не скажу ему ничего про него самого дурного, то есть ничего правдивого, то есть ничего такого, что на самом деле происходило, и происходит, и будет еще, я предполагаю, происходить в его меленькой матерной жизнишке.

— Тебе дача от родителей досталась, где-то недалеко, б…, на х…, от Москвы, дорогая, значит, теперь. — Я увертываюсь ловко и сноровисто, будто не однажды уже такое проделывал, много, много, давно и недавно, в прошлой жизни и в жизни, еще не случившейся, от самых крупных тяжелых капель дождя. Но мелкие тоже меня донимают — жгут холодом темечко, царапают уши, бреют мне щеки, обижают глаза. — И квартиру свою после смерти они тебе, б…, на х…, тоже оставили. Здесь, в центре, твою мать и твоего папаню вдогон. На Плющихе, мне кажется. Или нет, в старом сталинском доме в самом начале проспекта Мира. Или нет, на х…, б…, на Мясницкой… Или нет, на Ордынке. Я не вижу, не вижу. Что-то мешает… Ты сопротивляешься, сука. Ты не хочешь, чтобы я тебе все о тебе же самом рассказал. Зря, приятель. Мой рассказ не может тебе повредить, на х…, б…! Мой рассказ тебе может только помочь, твою мать! Расслабься! Настройся! Попробуй меня полюбить… Или так — просто поверь мне!.. Просто. Без всякого повода. Совершенно без единой причины… Родители оформили завещание на тебя одного. Только. Твой брат, его мать, неудачник, придурок и пьяница, был обыкновенно им ненавистен. Он поколачивал их иногда. Он постоянно требовал у них денег. Он грозил, что покончит с собой, если они откажутся его содержать! На х…, б…!.. Когда он узнал, урод, что они оставили его без всего, с говном его собственным только лишь, он едва чуть не пришиб тебя на поминках или даже на похоронах… Потом пытался сжечь дачу… Я не могу сейчас сказать тебе определенно и детализированно, как все было на самом деле — ты закрываешься, но одно могу доложить тебе точно: твой брат для меня, как букварь для доцента, — он заказал тебя, его мать, на х…, б…! Он заказал тебя! За недорого. За ящик водки или за два. Когда ты умрешь, он же все унаследует. Он же единственный твой прямой родственник. Верно? Ведь так? Он заказал тебя. Возможно, уже сегодня тебя убьют, вечером, ночью, но не исключено, что и завтра, утром, допустим, на лестнице, в лифте, на улице возле подъезда…

Мужику явно нескладно сделалось. Я видел, как поменялись местами его глаза. А уши его и вовсе перекосило. Одно ухо вдруг оказалось на несколько сантиметров выше другого. Несчастные глаза. Несчастные уши. Несчастный мужик.

— Оп… Гоп… Того самого. — Голос мужика будто рашпилем кто стесал. Будто кто асфальтовым катком по нему проехался. Будто кто связку гранат под ним подорвал. Веселое дело — жить на этой земле. — На х…, б…! Б…, на х…! Твою мать! Того самого! Е…й рот, сучья тварь! Ты, мля, чего?! Ты чего, а?!. Все вооще не так! Пацан, ты туфту гонишь. У меня братана нет, верняк, б…, на х…! У меня, того, сеструха есть. Сука, гнида, падла, тварь, профурсетка е…я! Это ей все мои блядские маманька с папанькой отписали, на х…! И дом в деревне, мля, и тачку, и квартирку в центре! А мне вот х… чего откарманили, понял, да, понял?! На хрена ей меня заказывать?! На хрена, а?! У нее и так, мля, все есть! Все, все, все!!! Это у меня нет ни х…! А у нее, мля, есть все!

— Я ошибся, я ошибся! — Я молотил по дождю кулаками — отбивался. И от крупных и от мелких капель. Но они все равно, и те и другие, доставали до моего славного организма и ранили меня в кровь, хотя пока еще не тяжко и по-прежнему еще не больно. — И ты сам в этом виноват, в том, что я ошибся. Ты же закрывался. Ты же ведь закрывался!.. Это сестренка, б…, на х…, тебя заказала! Железно! Она! Больше некому… Ты ей мешаешь… Во-первых, она так же, как и твои родители, тебя ненавидит, а во-вторых, она опасается, на х…, б…, что ты будешь требовать у нее свою долю… Тебя убьют завтра, на х…, после обеда… Пуля войдет тебе в рот и выйдет через левое ухо… Последнее, что ты услышишь в этой гниленькой жизни, — это жужжание той самой пульки у тебя в голове… Пусто. Темно. Никак… Б…, на х…!

— Ты врешь! Ты п…ь! Она не могла! Она была не похожа на мать! Она все время спорила с матерью и с отцом! Она ругалась с матерью из-за меня!.. Она говорила, что любит меня! Что я ее самый сладкий, сахарный братик, она говорила, братик-пироженное, братик-вареньице, братик-ириска, братик-изюм в шоколаде! Что я ее муся, что я ее пуся, что я ее нюся…, на х…, б…, твою мать, сука! — Мужик лицо свое растерянное, вопрошающее, с замерзшими вдруг хрустально лужицами глаз, с накрывшимися неожиданным снегом вершинами носа, скул, подбородка, свое лицо вот такое сначала предложил небу, потом отдал его дождю, потом показал его всем пробегающим, проползающим, пролетающим автомобилям и только после всего случившегося уже протянул его мне — шея вытекла из плеч мужика на полметра или на метр, наверное. — А может, не врешь, не п…ь… Вон как чувака того, что из «Волги», забрало-закрутило, вон как болтает его, вон как подбрасывает, твою мать, на х…, б…! Дым из задницы прет, а из ушей говно, а изо рта блевотина и шепот о помощи, вот м…к, его мать! Ты правду ему сказал… Расколол его, твою мать! Откуда ты все это знаешь, на х…, б…?! Ты этот, как его, телепат? Ты колдун? Ты дух, привидение?

Я засмеялся принудительно и нехотя пожал плечами.

— Я просто много читаю, — сообщил с явным сопротивлением — робкий, мягкий, податливый, пластилиновый, смущенно глядя на кончики своих вымокших туфель. — В книгах все написано про нас. Про всех вместе и про каждого без исключения в отдельности.