Он отозвался! Он откликнулся! Он примкнул меня к себе и расплющил в бешеном поцелуе мои губы, прилепил к себе мои бедра, приклеил липким, будоражащим, возбуждающим, воспламеняющим соком к своим доспехам мои руки. Совсем скоро уже — это так удивительно — я взберусь на самую прекрасную в мире вершину… Вот, вот, я наполняюсь уже — до краев, до отказа, толчками, толчками — истомой и негой, восторгом, бесстрашием, смертью…

Я ошибся! Я ошибся! Все оказалось вовсе даже не так…

Кто-то, некто, неизвестные, двое, трое, трое все-таки, мужчины, не женщины, не дети, не детсадовцы и не груднички, мужчины, мужчины защемили мне сначала голову между своими чугунными руками и славными гладкими хаммеровскими боками, сзади, с боков, с одного и другого — потели, сопели, пыхтели — а затем еще вслед прибили коленями и кулаками и мои бедра к недоброму автомобилю.

Они орали мне в уши, мужчины, не женщины, не груднички. Перепонки мои трепетали от ужаса и бились длинно-колокольно о мой нежный и взволнованный мозг — больно. Я морщился — жалко, но терпел — пока. Мужчины орали — один за другим, а иной раз и все вместе, и все одновременно:

— Уе…й, на х…, б…, на х…! Ты кто, б…?! Ты че, на х…? Сука, твою мать! Едешь тут, б…, на х…, никого, мать твою, не трогаешь, б…, на х…, а тут на тебе, на х…, какой-то, на х…, п…р, на х…, стоит, твою мать, сука, на х…, и ему хоть бы х…, б…, на х…, сука!

— Ты смотри, б…, он тачку, на х…, е…т! Ты смотри, б…, он больной, б…, таких давить надо, б…, таких глушить надо, на х…! Вот так, б…! Ты понял, на х…?! Ты понял?!

— Невозможно себе представить и трудно даже себе вообразить, как же много все-таки необразованных, неграмотных, невежественных, неумных и, я бы даже не побоялся этого слова, просто-напросто глупых людей встречается еще на московских и подмосковных дорогах, как равно, если уж быть до конца откровенным, и на всех других бескрайних дорогах, коими так печально славится наша великая и необъятная Родина… И что с ними, такими-сякими, делать, так никто еще, собственно, за всю историю нашего грозного и непобедимого — никем, и никогда, и нипочем — я горжусь своей страной, горжусь, горжусь! — государства так никто ума, к нескончаемому нашему несчастью, и не приложил, ни своего, как выясняется, и ни чужого… Я полагаю так — я полагаю, что их, то есть тех самых пресловутых нахальных безобразников и, я бы даже сказал грубее, этих наглых и безответственных шалунов на самом-то деле требуется обыкновенно отлавливать и тотчас же отрезать им все, что от них можно отрезать, все, все, без исключения, на х…, б…, твою мать, е…й пупок, м… жопа, в п…, е…й рот, на х…, е…я сука, обоссанная п…а, м…ла, б…!

Били, били — не добили. Я тоже не слаб, хотя пока и не крут. Не могу еще, хоть и имею на то намерение, не задумываться о следующем миге и не предполагать, что он может оказаться (получиться) гораздо хуже, чем миг предыдущий, — вплоть до увечья, вплоть до безумия, вплоть до бесславного (что печальнее всего) умирания.

Однако сегодня и сейчас, вот теперь, вот теперь, я отметил-заметил, без гордости и не радуясь, просто принимая (только и всего) произошедшее, что догадка о том, что следующее мгновение может оказаться (получиться) последним моим мгновением — в жизни как таковой вообще или в жизни относительно здоровой в частности, не уготовила для меня расстройства восприятия, подавления энергии или торможения желания действовать, я взял эту догадку как нечто само собой разумеющееся — как дождь, например, как снег, как преждевременное семяизвержение, как падающую звезду.

— Послушай, послушай, — задыхаясь, прерываясь, проглатывая дождь и запивая его слюной, сказал я тому мужику, который суетился от меня слева, — не я же виноват, твою мать, не я, не я, б…, на х…, что твоя жена е…я с твоим сыном и с твоей дочерью, на х…, иногда порознь, а иногда и одновременно. Она молодая, недое…я — ей хочется… Ей всего тридцать пять, или тридцать шесть, или тридцать семь, верно? А сынку твоему, кажется, четырнадцать или пятнадцать, и доченьке столько же. Она, твоя жена, мать ее, на х…, принуждала твоих бедных и славных детишек, на х…, к этому уже с детства. Ты поговори с ними, с зернышками своими, с кровинушками родненькими, б…, на х… поговори, б…, на х…, они много чего интересного тебе расскажут. Как она мочилась на них, например, б…, на х…, когда они были совсем еще крохотными, б…, на х…, и говорила им при этом, что мама их лечит вот так, на х…, что мама их моет вот так, на х… Как жену-то твою зовут, забыл? Нина, Тоня? Кажется, Аня…

Мужик оттолкнул себя от меня. На носу и на лбу красно-желтые блики — на стенах вокруг реклама. «Кока-Кола» под крышей. В глазах — тухло. Не бьется в них сердце. Не копошится слеза. Пальцы скрючились как у промерзшего трупа. На булыжном лице страх и вопросы.

— Дык… Тык… — выкинул мужик из себя воздух, будто стошнил. — Мык… Гык… Откуда?! Как?! Ты кто, на х…?! Ты что, б…?! Я не верю! Херня! Х…я! Ты все врешь? Ты п…ь! Ты не знаешь меня! Мы с тобой не знакомы! А?!. А?!. А?!. — Мужик крутился на месте, деревянные пальцы протягивал проходящим машинам. Звал помощь. Просил об участии. Желал объяснений. Обыкновенный. Простой. А потому, конечно, несчастный. А потому, конечно же, бедный. — Что ж ты, гад, делаешь, а? Что ж ты несешь, твою мать? Мою бабу, на х…, зовут Тоня, да да! И ей уже тридцать восемь, это так, это так! Но у меня нет дочери, на х…, у меня двое мальчишек! Двойняшки! Им по шестнадцать! Б…, б…, б…, б…!!!

— Я ошибся. Именно так. — Я стучал свирепо языком по зубам; мясо о кости — звук, предшествующий появлению Разума. Наверное. Или знакомству с наслаждением от любви. Нет — от любви наслаждения не получают, от секса скорее, только Секс и Сотворение Нового несут в этот мир, и потому, понятное дело, каждому из нас отдельно, Наивысшее, то есть Наслаждение. Я не упомянул еще о власти, но она всегда неконкретна, она виртуальна, она, как дым, — его видно, но рукой его не ухватишь, и чаще частого она, то есть власть, от тебя не зависит. Секс и Сотворение Нового — вот что зависит от тебя, и только от тебя. — Я ошибся. Сейчас дождь и ночь, и я не очень отчетливо могу различить твою жизнь. Но теперь вижу, теперь — да, б…, на х…! Двое мальчишек, конечно же, коротко стриженные и стеснительные, худосочные и постоянно вздрагивающие… Недодолбанная Антонина, б…, на х…, криком и угрозами заставляет их вылизывать и обсасывать ее. Мальчишки привыкли, им это уже не кажется, твою мать, чем-то запретным и страшным. Им иногда бывает даже приятно, б…, на х…, на х…, б…

— Как, на х…? Откуда, б…? Почему, твою мать? — Мужик сбросил валун головы на грудь. Кости прогнулись под ее тяжестью. Пищевод не пускал вниз слюну. В бронхах кончался последний вздох. — Она не такая… Она из деревни, б…, на х…, твою мать, твою мать, твою мать!

— В русских деревнях испокон веков, б…, на х…, все трахались друг с другом! — истошно, и исступленно, и заразительно вместе с тем, и задорно, и воодушевленно, и празднично, и назидательно в то же время, и наставительно, обучающе кричал я. Орал. Развязывал связки. — Племянники с дядьками, дочки с отцами, сестренки с братишками, внучата с бабульками. Б…, на х…! Тесные избы. Твою мать, твою мать! Одна комната на семью. На х…, б…! Все на глазах, все на виду. Е…й рот! Круговая порука — это клятва на сексе. Все повязаны! Все помазаны!

Мужик не видел себя. В сорок лет впервые себя потерял. Никогда не горел огонь внутри у него, зато горели самые примитивные и обыкновенные страсти, как то: зависть, ревность и ненависть. Не понимал, что такое ущербность, неполноценность, но тем не менее владел в полной мере и тем и другим…

Наплевал на автомобиль — хоть и недорогой, но все-таки собственность — «Волга», побежал крючковато, головой опущенной, каменной мотая убито и раскалывая, маленький, но крепенький, гранитом той самой своей головы боковые стекла живущих на дороге машин, побежал по осевой вдоль Тверской, сопел, сипел, хрипел, вопил во всю ширь: «Это мои мальчики! Это не твои мальчики. Это меня они обсасывают, и это меня они вылизывают, а не тебя, сука, а не тебя, гнида! Убью, на х…, убью, б…!» Незамысловатый. Наивный. Доверчивый. Такой же, как и все. Один из миллионов…