Разогнал ресницами и руками — и ногами еще усердно себе помог — пелену перед глазами, сотканно-связанную из дождя, слез, выхлопных газов, телесных испарений, черной субстанции ненависти, осмотрелся по сторонам, ясно ощущая жестокую, мучительную и возбуждающую одновременно жажду действия. Жить — значит действовать, действовать — значит жить — это вроде как Сартр или, возможно, все-таки мой сосед — спившийся метеоролог Жан-Поль… Вытянул себя строго перпендикулярно земле, гордо, но не назойливо дотрагивался до всех и до всего заостренным, заточенным взглядом, люди корчились, автомашины ежились…

«Хаммер» увидел метрах в пятнадцати впереди от себя. Он просто стоял, мелко пузырящийся от усилившегося дождя, и все так же, как и прежде, как и несколько еще минут назад, когда он был ближе ко мне на те же пятнадцать метров, как и тогда, чугунно и скучно не шевелился.

…Словно руки утопающих из реки или из моря, а может быть и из озера, или пруда, или бассейна, из ванной или из — а почему бы и нет? — унитаза вынырнули из дождя руки очередных моих недоброжелателей. Кулак, принадлежащий одной из тех рук, ударил меня в правый висок, а кулак, принадлежащий другой из тех рук, расплющил хрустяще мне левое ухо… Они больше походили на богов, чем на людей, обладатели этих рук и тех кулаков. Рельефные, безволосые и гигантские, как истинные неземляне.

— В вашей жизни недавно случилось большое несчастье, — дергаясь, вздрагивая и гримасничая от боли, поспешил заметить я одному из богов, смотрел на него — насколько позволяли мне дождь, мои лицемерно-лицедейские способности и кулаки явившихся из ниоткуда существ — строго, сурово и пристально.

— Случилось, — ответил тот самый, к кому я поспешил обратиться. — Я вчера придушил своего папу. Он слишком много срал и слишком вонюче пердел, мать его!

Бог или хрен там его знает кто вмял свой кулак мне в живот, резиново-вязко, без большого усилия, утомленно и с некоторым даже сочувствием — я заметил, как мне показалось, тень легкого сопереживания на его гладком, плоском лице. Мне все-таки так только лишь показалось…

Титановый, многотонный кулак достал до моего позвоночника.

Позвоночник принял кулак уже на излете удара, и поэтому страдания его, позвоночника, оказались терпимыми. В отличие от страдания всего моего организма в целом…

Я обнаружил боль даже в своих волосах. Я не говорю уже о ногтях, мозолях и папилломах. Болела также и моя одежда. Особенной яркостью и остротой болезненности отличались мои ботинки (от Гуччи, кстати) и мои трусы (от Келвина Кляйна, между прочим). Мой организм выл, ныл, гавкал, мяукал, рычал, пищал, квакал, чирикал, трещал, скрипел, свистел, сопел, кряхтел, гудел, зудел, хрипел…

— Совсем недавно в вашей жизни произошло очень важное, очень значительное событие, определяющее, — обратился я шепотом, но громко, выхаркивая звуки вместе со слюной и комочками крови, ко второму рельефному и безволосому, к неизвестному Богу, пришедшему с дождя, без добра, но с силой и гневом, с намерением освободить себя от меня, да и не только себя, но также и всю улицу Тверскую и прилежащие к ней тупики, проезды и переулки. — Вы, кажется, обрели любовь, или жену, или новую сексуальную партнершу либо партнера… Или, возможно, обзавелись потомством… Что-то произошло. Что-то важное, значительное, определяющее…

— Произошло, — ответил второй Бог, хлюпая голыми веками, выжимая из глаз назойливые дождинки; за толстыми короткими зубками толстый короткий язычок. — Я обзавелся… этим самым, как его, потомством… Но оно, потомство это, не прожило и недели, я разгрыз ему череп. Слишком много ссало это потомство и слишком громко орало…

Легкий, маленький, остренький, несоизмеримый с размерами тела его хозяина, несуразный потому, нелепый, смешной кулачок второго неизвестного Бога воткнулся мне в середину лба. Я почувствовал, как кулачок дотронулся до мозга и кокетливо пощекотал его. Как только кулачок выпростался из моей головы, смеющийся и подмигивающий, я упал. Боль теперь взялась за меня серьезно и основательно… Сердце, печень, селезенка, легкие, желудок, поджелудочная железа, а также вместе с ними еще и несколько метров кишок бросились вдруг разом в пляс — как по приказу, как дисциплинированные танцоры после отмашки дирижера, как цирковые подневольные звери после команды безжалостного дрессировщика… Свет белый накрыл глаза, а в уши втянулась, маслено, мягко, тепло, прозрачная, невесомая, едва слышимая, но явно и ясно предназначенная только для меня одного и ни для кого больше другого музыка. Мелодия, неуловимая, убегающая, возрождала внутри меня давно забытую радость и еще ранее утерянное удовлетворение… Не хотелось жить, но хотелось умереть.

Но сегодня я не умру. Я мог заявить себе об этом точно и безапелляционно. Хотя умереть хотелось на самом деле. А и вправду, что меня держит на этой земле? Только сам факт жизни и не более… Ни любви, ни привязанностей. Я не привязан даже к самому себе. И я совсем даже сам себя не люблю, как, впрочем, и большинство людей, населяющих нынче мою замечательную Родину… Жаль только будет, что я ничего так и не сделал в своей жизни. В смысле не сумел использовать, ни оптимально, полно, ни хоть бы как, те ресурсы, которые были мне даны от рождения, не исполнил своего предназначения, а оно заготовлено было для меня — это ясно, как, собственно, и для любого другого, только я не знаю еще до сих пор какое…

Сладость самореализации — это, я убежден, ни с чем не сравнимая сладость в жизни всякого человека. Секс велик, но не настолько. Хотя одно без другого, наверное, существовать не может, наверное. Поиски в себе Дара или завоевание его — вот то, для чего имеет мне хоть какой-то смысл пока оставаться в живых. Но не умру я сегодня вовсе не из-за того, что обрел вдруг конкретное и контрастное понимание причин своего пребывания на этой земле. Нет, я не умру просто потому, что не умру. Я просто знаю, что сегодня я не умру, и все. И знал это с самого начала, то есть с того самого момента, как только первые три мужичка примерили ко мне свои кулачки. Это знание не имело для своего возникновения ровно никаких оснований и совершенно ни единого повода, но оно тем не менее явилось ко мне (я даже не смею догадываться откуда) и надежно во мне укрепилось…

Захлебывался холодом и дрожал, изнуренный дождем.

Очнулся, застигнутый осознанием того, что сегодня я не умру.

Еще сколько-то времени назад смеялся, умиляясь всему происходящему вокруг, вернее, всему не происходящему вокруг, устремлялся навстречу ласкающему свету, подчинялся беспричинной радости, летал от насыщения удовлетворением, восхищался собственной решимостью все рассказать — кому-то, кому? — о себе единственно откровенно, наслаждался теплом и уютом, нежностью и участием, а теперь вот вернулся обратно — в грязь, в дерьмо, в ярость, шум, в недовольство, в неудовлетворенность, в растекшуюся повсюду ненависть… Захлебывался холодом и дрожал, изнуренный дождем.

Подошвы, завязанные бантами шнурки, серые ночью носки, серые ночью брючины проезжали влево-вправо, вперед-назад, энергично и целеустремленно перед моими глазами, то закрытыми, то открытыми: Боги колошматили меня упоенно ногами — с комментариями и прибаутками: «Не стойте на дорожке, берегите ваши ножки… Этот козел, того самого, экстрасенс, что ли, б…?! Видали мы, на х…, таких экстрасенсов, е…и мы, на х…, таких экстрасенсов, телепатов-хренопатов… Любишь кататься — уважай пацанов… Че он там, падла, про сексуального партнера базланил, он че, сука, думает? Он думает, б…, что я пидор, на х…?!»

Все, что не убивает нас, делает нас сильнее, — это снова святой по имени Ницше. И он прав. Я готов был сейчас подтвердить те слова. Гигантские неземляне не убили меня, хотя сделать это все же пытались и пытаются, упорные, до сих пор. И не убьют. И я теперь — вот именно в тот момент, когда они продолжают меня бить, — могу утверждать, что я сильнее их все равно. Вместе с бронебойными ударами своих рук и своих ног они вколотили в меня еще лишнюю силу — она поспела от твердой непримиримости и жестокого сопротивления. Я знал, что, стоит мне только подняться нынче, оттолкнувшись свирепо и мощно спиной от асфальта, они рухнут тотчас передо мной на колени и зашепчут, зареванные, о настоятельной необходимости все им простить…