— Хорошо, хорошо, хорошо, — обессиленно прошипел я. Не слышал себя, но чувствовал тем не менее, что что-то я все-таки говорю. Горло мое съежилось и мешало теперь самому же себе говорить и дышать. — Не надо больше меня бить. Не надо меня колотить. Пожалуйста, я прошу вас, я умоляю вас. Я не буду больше сопротивляться. Я сделаю все, что вы захотите. Правда, правда… Я могу доказать это, да, да, да, я могу доказать это… Вот я сейчас, например, встану и поцелую вас, Саша. А потом присяду и полижу вашу жопу, Саша. Я знаю, что вам очень нравится, когда вам вылизывают жопу, Саша. Я видел однажды, как вы кричали от наслаждения, когда вам вылизывали жопу, Саша… Вот я сейчас встану и добровольно и даже, может быть, с удовольствием и непременно крепко вас поцелую… Я встаю, я встаю…

— Стоп! — сказал Саша, вздрагивая веками и вздергивая носом, кружил зрачками по белкам, предчувствуя привычно-приятное, рефлекторно, как собачка, как хомячок, как обыкновенная морская свинка, отпихнул растопыренными, заинтересованными руками от меня своих дружков-корешков, тер коленками друг о друга, бился вздувшимся членом о зассанные трусы, сука…

Я встал на ноги и вытянулся во весь рост, не стесняясь своей наготы, красуясь, более того, своей наготой, возбуждаясь даже от того, что все вокруг рассматривают внимательно мою наготу, забирая и силу и настроение у тех, которые сейчас видели мою наготу, улыбался разукрашенным кровью ртом, строил — кокетливо — забитые слезами и страхами глазки, шевелил похотливо и призывно пальцами на руках, покачивал обольстительно тощими бедрами, дурашливо, озорно и необычайно, как мне вдруг показалось теперь, сексуально… Поднялся на цыпочки, смял руками нежно Сашины плечи, вынул губы навстречу его лицу, будто песенку про веселых утят и гусят собрался запеть, про медвежат и волчат, про поросят и телят, притек ртом к его горлу, лизнул умильно и игриво его кадык, один раз, другой раз, третий раз и впился после, для Саши Харина, конечно же, совсем неожиданно, в его шею, чуть ниже левого уха, зубами, разумеется, и глубоко, и без отвращения, и с наслаждением, трясясь от насыщения и удовлетворения, выкачивая с клекотом из вен его кровь и глотая эту кровь затем с приятностью и упоением.

Висел на визжащем и скачущем Саше, как обезьяна на банановом дереве — во время урагана, допустим, — сомкнув руки на его шее, переплетя ноги на его бедрах, урчал, рычал, стонал, полный сил, молодой, перспективный, не говно уже, человек уже, человек еще: драл Сашину шею — необученно, но жестоко, напивался кровью, набирался от нее жизни, обжигался, терпел, переполненный восхищением, опьяненный восторгом, теперь неправдоподобно выносливый и без ограничения целеустремленный… Так волшебно тогда было, бог мой, я помню, так славно… Сашины дружки-корешки пробовали оторвать меня от него, лупили меня чем попало по спине, по плечам, по затылку… Но бесполезно. Боль тогда мне тоже приходилась не в тягость. Я кончил в тот день, кажется, в первый раз в своей жизни… Саша Харин, обессиленный и отяжелевший, рухнул через какое-то время на землю, точно в детскую песочницу, на замки, на домики, на куличики… Чесал о воздух свои квелые глаза, брыкался конвульсивно ногами, задыхался, что-то жалко мурлыкал… Толстые тетки в окнах перестали орать. Комкастые мужики запихнули свои мелкие члены обратно в штаны. Растерявшиеся, обескураженные Сашины дружки-корешки снуло и заторможенно кружили вокруг песочницы — к нам с Сашей не приближались, боялись чего-то, наверное, не знали, что делать с нами, наверное…

Инстинкт убийцы… Не знаю. Возможно…

Саша на меня в милицию не заявил. Не из-за благородства, понятно, а из-за страха потерять в районе авторитет. Рассказал врачам «скорой помощи», что на него напала собака. Дружки его эти слова подтвердили… Едва не умер Саша в больнице от шока и от потери крови. Бедный придурок. Простой плохой паренек… Все оставшиеся до окончания школы годы через двор десятого дома я ходил спокойно и важно. Саша Харин и его дружки затихали и опускали глаза, когда я ступал на их территорию.

Два года из тех лет Саша отсидел по хулиганке. А вот в самый день моего выпускного бала его уже посадили надолго. В тот вечер он убил нашего учителя физики Евсея Кузьмича. Зарезал его, мерзавца, во время танцев в актовом зале. То ли ему не понравилось, как Евсей Кузьмич с ним разговаривал — грубил, может быть, по привычке, а то и пытался ударить Сашу Харина колбой по голове, — то ли он решил вдруг ни с того ни с сего отомстить за мою хорошенькую одноклассницу, которую Евсей Кузьмич хлестнул несколько раз металлической указкой по оголенным пяткам во время танцев, то ли это я попросил Сашу Харина, чтобы он научил Евсея Кузьмича корректно и воспитанно все-таки вести себя среди уважаемых и достойных людей. Не помню уже. Правда… Помню только, что ни того ни другого мне было после всего произошедшего совершенно не жаль…

Инстинкт убийцы. Возможно…

— Мне требуется в нынешний час человек, с которым я могла бы хотя бы поговорить. Только поговорить. О чем-то еще и думать не смею. Я… Он должен быть обязательно равен мне. Он должен быть, вполне вероятно, возможно, я допускаю, даже выше меня. Я нуждаюсь в настоящие минуты, секунды, мгновения, и эта нужда тяжкая и утомительная, в том, в таком, в некоем, кем я могла бы искренне восторгаться — упиваться, умиляться, в присутствии которого теряться, забываться и перед кем бы я радовалась еще преклоняться, кому подчиняться, ему… Женщина в действительности умирает без Бога. Но без живого Бога, осязаемого, с руками и ногами, глазами, губами, ушами, зубами…

Настя слышала сейчас музыку внутри себя. Оркестр Бессмертие исполнял кантату под названием Жизнь. Легкие теперь с новой силой, как когда-то в детстве и как еще раньше в младенчестве, строго, пристрастно и оттого с особой ответственностью и категоричной тщательностью выбраковывали из воздуха всякую вредную дрянь и пропускали в организм только полезные и нужные элементы и вещества. Сердце работало весело и с удовольствием. Пел проникновенно желудок, переваривая основательно ранее непереваренное. Глаза заново промылись, а уши вне очереди прочистились… Генеральная уборка и капитальный ремонт удачно сегодня совпали по времени… Захотелось тотчас желать, и объявилась незамедлительно неукротимая потребность в движении. Солнце сияло одновременно со всех сторон, и птицы пели, казалось, из-под самой земли… Если рай не порождаем мы сами, то кто же тогда это делает вместо нас?!.

— Я уверена, что мне повезло. — Насте повезло. — Я догадываюсь, что тот самый мой Бог, осязаемый и живой, с ногами и руками, властный, победительный, возбуждающий, находится сейчас совсем рядом со мной… Я чувствую это… Каждому из нас требуется доподлинно знать, что существует в этом мире еще кто-то, с кем мы можем, допустим, просто молчать и с чьей помощью мы можем, например, защититься от нашего всегда такого недоброго мира, на кого мы сможем положиться и кто нас без всяких объяснений в любую минуту сумеет понять, кто ясно и определенно знает, чего он ожидает от жизни и что он от этой жизни берет, кем можно любоваться и с кем не надо договариваться о взаимных правах — все понятно и так, достаточно взгляда, достаточно запаха, достаточно жеста, достаточно звука… Я страдаю без того, кто легок и силен одновременно, кто весел, и усмешлив, и серьезен, и сосредоточен одновременно, кто быстр и кто вместе с тем, разумеется, и основателен, кто отрешен, кто беспристрастен и кто, несмотря на это, готов в то же время к порыву, к болезненному чувству, к острой эмоции, кто довольствуется всем, что он имеет в данный момент, и который с сумасшедшим восторгом между тем принимает любой вызов, который бросает ему его жизнь.

Настя смотрела на себя со стороны — от окна, возможно, или с того самого места, где находился сам я, с пола, с паркета, или с потолка, а почему бы и нет, или даже с улицы, что не исключено, продираясь сквозь вязкую, упрямую структуру стекла, — и понимала, как же она сегодня прекрасна. Она отмечала свое совершенство и радовалась собственной уникальности. Она наслаждалась своим безупречным здоровьем и упивалась полным отсутствием привычной усталости. Она смеялась над своим прошлым и с нескрываемым удовольствием подманивала свое будущее.