— И правильно!.. — Подошедший, коренастый, средних лет крепыш в брезентовой робе, по которой я уже научился отличать рыбнадзор, оглядел всех и первым делом обратился ко мне: — Цаххан Алиев. Начальник районной рыбинспекции.
Я пожал ему руку.
— Вторая смерть у нас меньше чем за два года… — У него было скуластое лицо, побитое кое-где оспой, маленькие, прижатые к голове уши.
Он порывался идти.
— Вы далёко? — спросил я.
— Надо моторы снять. Я как был — бросил всё на причале…
— Жалко Серёжу, — вставил Бураков. Алиев кивнул.
— Такая наша работа. Меня самого чуть не сожгли вместе с рыбинспекцией. — Он посмотрел на меня. В глазах читалось застывшее, словно уже до конца жизни, изумление, которое теперь ничем не удастся прогнать. Увидели, что «жигуль» мой стоит, ну и думали, что я дежурю. А был другой инспектор. Молодой парень, «афганец». Он и погиб за меня…
О нападении на рыбинспекцию и о поджоге я слышал. Его вела территориальная прокуратура, наша — бассейновая — была ещё только в проекте.
— Дело Умара Кулиева. К расстрелу его и приговорили — народ настоял…
Мальчишка в это время снова подоткнул под себя ногу, скинул с головы наушники и тихо сказал:
— Мы-то при чём!.. И дядя Адыл никогда не попадался…
— Ты-то помолчи, браконьерский помёт… — Алиев вспылил. — Твоего отца я сам трижды ловил… А эту пьяную образину — Адыла — Серёжка Пухов, царствие небесное, жалел, вот он и не попадался… Отплатили вы ему полной мерой… Где Мазут? Касумов?
— Не знаю… Нет его!
Неожиданно из проёма глухого платка раздался неуверенный голос:
— Серёжу все уважали… Ни у кого рука бы не поднялась…
— Эт-то точно! — сердито рубанул Алиев. — У вас здесь рука не поднялась! Из Палестины террористов пригласили! Или Умар Кулиев сбежал из камеры смертников и снова отличился?.. Ну-ка, открой мне его «козлятник»…
Я обратил внимание на несколько отстоящих друг от друга то ли сараев, то ли складских помещений, окружённых сплошным частоколом.
— Цаххан Магомедович…
— Что? Ключа нет? — Алиев вконец разъярил себя. — Нет? — Да разве он оставит ключ жене! Вы же знаете… Ну! Никогда он ключа не оставит!
С берега к нам шла доктор Мурадова — её японская куртка выделялась на унылом жёлто-сером фоне окружающего нас мира ярко-красочным пятном. Даже издали было видно, какая она ещё молодая и гибкая. Она была здесь неуместна. Как и мальчишка в наушниках. Здесь был старый мир, дряхлая, умирающая, недостоверная жизнь.
— Держи… — Мурадова сунула в руки Алиеву чемоданчик. — Я уже себе руки отмотала… Вы познакомились?
— Да так, — мотнул он головой. — В процессе общения…
— Цаххан Алиев. Гроза и ужас всех местных браконьеров… Вы первый раз тут? — спросила она у меня. — Историческое место… Люди специально приезжают посмотреть.
Метеостанция располагалась в трёх домах. Грузные, осевшие по пояс в песок, иссечённые зимними дождями, искромсанные ветром, оплавленные нещадным солнцем каменные бараки.
На одном — остатки выведенного густой масляной краской призыва: «…февраля 1966… выборы в Верховный Совет СССР — все на выборы!» Выше выложенное на фронтоне кирпичами слово «банк».
— А почему «банк»? — спросил я.
— Так здесь и был банк. — Мурадова улыбнулась.
— В пустыне?
— Здесь был город, — поучительно произнёс начальник рыбинспекции. Вот это всё был город…
Я огляделся и только теперь заметил, что все эти ямы, рытвины, груды камней, щели, завалы каменного боя — это не хаотические оспины пустыни, это разваленные фундаменты, рассыпавшиеся основания домов, исчезнувших навсегда строений. Что это не камни, а кирпичи. Помпея.
Полузанесённый трактор «Беларусь». Из глины торчат чёрно-серые доски развалившихся лодок. С визгом раскачивается на ржавых петлях дверь, какие-то дыры в стенах.
Мне досталась очень дремучая, старая, распадающаяся, по-видимому, никому, кроме меня, не нужная синекура…
— Какой же Везувий бушевал здесь?
— Город бросили уже давно, — сказала Мурадова. — Как закрыли химкомбинат. А когда стали перекрывать Кара-Бугаз, так кто-то придумал сэкономить средства… Ну, чтобы бут и камень не возить издалека — снесли город и вывезли на перемычку…
Перевозку из морга вызвать не удалось — у единственной на весь Восточнокаспийск лодки Харона заклинило двигатель. Я велел везти Пухова в город на милицейском «газоне».
Начальник рыбинспекции и Срезов осторожно укладывали окоченевшее тело в задний зарешеченный отсек машины, где обычно с патрульным нарядом ездит служебная собака. Ноги не пролезали в дверцу, и Хаджинур Орезов заорал на шофёра, пытавшегося силой затолкать их в узкий проём:
— Угомонись, дубина! Это наш товарищ, а не дрова!.. Шофёр смущённо пожал плечами:
— Я ведь как лучше… А он всё равно ничего уже не чует…
— Много ты знаешь про это, чует он или не чует, — зло бросил через плечо лезгин.
Цаххан Алиев бережно взял сизую, распухшую ступню Пухова и осторожно засунул его ногу в машину, захлопнул дверцу с затворным стуком.
Невесть откуда взявшийся малюсенький человечек, смуглый до черноты, с грустными толстыми усами, просительно сказал:
— Пусть я с Серёжкой поеду… Я — маленький, места много не занимаю, а ему одному в ящике не страшно будет… Всё-таки не один он там…
На лице его плавала странная гримаса — не то печально улыбался, не то беспечно плакал. Он действительно был маленький — меньше мальчишки, поджимавшего под себя озябшую ногу, И возраст его определить было невозможно: может — тридцать, может — шестьдесят.
Хаджинур отодвинул его рукой от машины:
— Отойди, Бокасса, не путайся под ногами! Сказали ведь тебе, умер Серёжа, не страшно ему больше… И один он теперь навсегда…
Карлик со своей страдальчески-весёлой улыбкой тихо нудил:
— Не говори так, Хаджинур, дорогой… Серёжка любил меня, друзья мы…
— Отстань, не до тебя!
С «газиком» я послал и Гусейна Ниязова. Гусейн меньше всего был похож на самоуверенного следователя, каким его не устают изображать средства массовой информации. Тихий, незаметный сутулый человек, отец пятерых детей, находящийся в том возрасте, в каком иные молодые люди только ещё задумываются, стоит ли им обзаводиться семьёй, Гусейн спешил: его младшая девочка была записана на консультацию к профессору, прибывшему специально с того берега.
Остальным предстояло уехать в «рафике», его шофёр уже несколько минут кружил рядом со мной, повторяя:
— Если разойдётся песчаный буран — до города не дотянем…
— Зовите Буракова, и тронемся в путь… — приказал я.
— Он сейчас подойдёт, — сказал Хаджинур. — Только раздаст повестки…
— А кто такой этот Бокасса? — спросил я его.
— Блаженный. Тихий услужливый придурок… Фируддин… Люди подкармливают помаленьку, а он по всему побережью кочует…
Пришёл Бураков, помахивая папкой с документами.
Толстый корпусной человек, он шумно-тяжело пыхтел на ходу.
Я пропустил его первым в «рафик». Бураков влезал, сопя и кряхтя.
— Эх, ёлки-палки, грехи наши в рай не пускают, — сказал он, отдуваясь.
Коренастый начальник рыбинспекции засмеялся:
— Была б моя воля, я бы из милиции всех пузанов вышиб…
— Больно шустрый ты… Да бодливой корове бог рог не даёт…
— Это жалко — что не даёт! Если мент толстый, значит, много спит. Толку, значит, от него на грош…
— Ты, Алиев, человек дерзкий. Кабы книги читал, знал бы, что грош в средние века был большой серебряной монетой, пока его всякие шустрики и фармазонщики не изворовали весь. А много бегать — это по твоей работе положено. У нас думать надо…
— Оно и видать, — сердито хмыкнул Алиев.
Я пропустил их вперёд и подсадил в микроавтобус докторшу. Через рукав куртки чувствовалось, какая у неё тонкая рука. Она обернулась, кивнула:
— Спасибо. Я уже отвыкла от мужской галантности… У нас тут нравы простые.
За мной легко, по-кошачьему мягко прыгнул в машину Хаджинур Орезов.
Закашлял, не схватывая, мотор. Стартёр выл от изнурения, пока двигатель не чихнул, прогремели серией взрывы в цилиндрах, заревел, заорал мотор, трудно, натужно автобусик пополз из песка.