— Вот где мой телефон оказался!.. Три недели ищу!

Он поднял к глазам желтый лист старого, испорченного мухами, временем и людьми плаката: «Пьянство в праздники — религиозный предрассудок», с карандашной припиской: «Пей в будни».

На полях плаката значились многочисленные номера телефонов, адреса и фамилии.

— Так и есть, — громко на весь базар сказал человек в сетке. — Смотрите, пожалуйста, граждане. Что тут написано?

Заикаясь от приближающегося удовольствия, мальчик, стоявший рядом, прочел:

— «Коля, приедешь в Москву, то позвони ноль семьдесят два семьдесят два, в какое хочешь время, лучше в одиннадцать — двенадцать часов ночи. Мара».

— Так? — громко всех спросил человек. — Тут у меня личный вопрос, вы видите. Меня не было, когда она уезжала. Возвращалось, мне говорят ребята: «Иди, на плакате все записано». Ну, думаю, чего спешить, завтра с утра прочитаю, все равно темно. Утром встаю — пустая стенка. Никакого плаката. Я к ребятам, думал — шутка. «Бросьте, говорю, дурака валять, чего вы спекуляцию разводите, номер не пройдет, не такая она баба». Ну, вышел скандал, до драки, тут у меня личный вопрос был, понимаете? Объяснились, конечно, потом, а факт пропажи плаката… А старик где? — крикнул он. — Держи старика! Кем он поставлен, чтобы плакаты с учреждений воровать? Где старик?

Кинулись искать Худай-Бахима, весь базар всполошился, но пропал старик, — не разыскали его нигде. И с тех пор о нем ни слуху ни духу, будто и не было его вовсе…

Развалины Анау слились с горизонтом, и небо, разграфленное телеграфными проводами, встало в окна пустой желтизной своей.

Изредка на дрожащих линиях окна появлялись замысловатые росчерки птиц. Красноречивый, умолкнув, смотрел в окно, читая его.

Вагон, посмеиваясь, переживал историю Худай-Бахима. И опять, остановив смех и отдельные частные замечания о народных искусствах, красноречивый человек произнес несколько слов, возвращающих ему наше внимание. Он сказал так, будто выругал нас, со слюной на губах, что бросает работу в кооперации и становится кукольником, актером кукольного театра.

Его спросили, давно ли он из больницы, и рассказчик ответил такой жалкой улыбкой от счастья заупрямившегося человека, что сразу оборвал все насмешки. Предупреждая новые наши догадки, он поспешно объявил, что прошел чистку и не подлежит сокращению.

Слова его об уходе в театр кукол приобрели тревожную и бестолковую сложность, когда он промямлил, что автор «Лизистраты» Аристофан широко пользовался кукольным театром для демонстрации своих пьес.

— Вы писатель?

— Нет, — ответил он. — Но, знаете, в Германии кукольный театр высоко оценен в педагогической работе.

— Вы педагог?

— Да нет, кооператор я, счетовод-кооператор, — ответил красноречивый, торопясь начать речь, и посмотрел в окно — прочесть в нем что-нибудь, но оно было пусто. — Я был на посевной, — сказал он. — Организовывать бедноту очень трудно. Все получается неожиданно. Очень трудно. Тут как раз встретились нам два перса-кукольника, бродячие актеры. В Хоросане им устроили побоище за издевательство над религией и порядками старины. Спасая своих кукол, перешли персы границу и теперь собирали наши аулы на представления, в которых показывали страдания бедности и благородство отважной любви. Мы, — он взглянул в окно и потом в дальний угол вагона, — мы повторили их представление по-своему. Актеры, пьеса — все было приготовлено на ходу. Искусство в массы. Как следует. А в районе Байрам-Али нашего веселого балагура Кеминэ, героя кукольного ансамбля, украли баи. Что за чорт! Вот народ-то! Ну, в Иолотани мы снова показали его. Вечером, на последнем сеансе, какой-то сукин сын выстрелил в ширму, пуля разбила пищик-приборчик, чтоб говорить фальцетом, и наш Кеминэ потерял голос. Замучились. Переделали пьесу на другой лад. Ничего. А в старом Мерве опять появился наш Кеминэ перед дехканами жив-невредим. Слава об актере, который не умирает, шла за нами следом. Мы вели контрактацию под спектакли. Кеминэ рассказывал о покушении на него кулаков, агитировал за колхозы, пел песни и рассказывал веселые анекдоты. В Сары-Су чудак пробил ему пулей грудь — за оскорбление Магомета. Толпа ошалевших кулаков бросилась к ширме, но мне все-таки удалось вынести пробитого пулей Кеминэ и в этот же день показать его детям в школе. Он пел и шутил, как ни в чем не бывало, а грудь забинтовали куском кошмы.

— Это был человек или кукла? — спросил кто-то.

Красноречивый раскрыл чемодан и, вынув из него, показал нам куклу в туркменском халате, с тельпеком на голове, сделанную на манер рукавицы, в которую вдевалась рука человека — чтобы играть роль туловища. Деревянное лицо Кеминэ было испачкано кровью и черные шерстяные усы заскорузли и превратились в патлы.

Мы засмеялись, и красноречивый буркнул:

— Ну да, человек! — привстал и строго посмотрел в угол вагонного коридора, где у окна сидел, сгорбившись, смуглый туркмен. Мы увидели: правая рука туркмена была перевязана и покоилась на груди в гамаке из бабьего головного платка.

От Красноводска до Хивы, переплескивая на востоке через Аму-Дарью, а на юге упираясь в оазисы, лежащие за цепью железной дороги, идет туркменская пустыня. Она равна половине Германии. Из Хивы в Ашхабад, с севера на юг, ее жизнь движется на верблюдах хаотическими тридцатидневками. Темпы наших городов улетучиваются в этих песках, как дым раскуренной на ветру папиросы.

Время, воспитанное на инерции, здесь развивается обомлелым, а люди напуганными тем, что темпы, как ветер, вдруг взнесут пески и что двигаться нужно осторожно и медленно, как в погребе с сильно взрывчатым веществом. Города, питающиеся водой из колодцев с ограниченным дебетом или «водой на колесах», искусственно становятся недоростками. Если в Красноводск вдруг перестал бы ходить поезд-водянка, город умер бы в бешенстве неутолимой жажды. В заливе Кара-Бугаз — мировые залежи глауберовых солей, у бугров Чеммерли — в центре пустыни — выпирают наружу серные холмы редчайшей мощности, на севере песков, в Хиве, скрытой от темпов песками и бездорожьем, — лучший в Туркмении хлопок и шелковичные рощи, играющие пока в пейзаж и не мобилизованные ни на какую шелковую пятилетку.

Но из года в год растет, разбухает пустыня, и город Хива, когда-то возносившийся минаретами среди сплошных садов и пашен, как маяк среди моря, теперь стоит, почти касаясь прибоя песков.

Развалинами древних цивилизаций лежат в пустыне остатки иссякающих колодцев и следы исчезнувших рек. Аму, кормилица пяти народов, исходила пески вкривь и вкось, расчертив ее кладбищами гальки, рыбьих костей, костяками водопадов, следами разливов и помертвевшей от времени глиной высохших городов.

В летописных развалинах среднеазиатской истории сохранена нам горсть фактов, говорящих о том, что не всегда было безжизненно пространство сегодняшних песков, что Аму одним из своих устьевых рукавов — Кунья-Дарьей — стремилась гораздо западнее и впадала в Сара-Камышское озеро. Из озера же выходил поток Узбой и сбрасывал лишние сара-камышские воды в Каспий. Вода шла, взрезая нутро пустыни, и из Хивы до Каспия у Красноводска можно было пройти на судах.

Теперь по всем этим местам проходит пустыня, а Аму впадает в Аральское море, отодвинувшись далеко на восток. Она даже не впадает, а припадает к морю, растекаясь болотами по его береговым низинам, и так как море полно и переливается через край, река не стремится в него, а бродит по землям вокруг, все превращая в зловонную кашу.

Аральскому морю, как утверждают, четыреста лет. Как оно выросло и почему Аму ходила между двух морей, отдав предпочтение худшему, — об этом известно многое. Море доверху наполнено сытными аму-дарьинскими водами, которые обращены сюда, — стихией? случайностью? катастрофой? — нет, всего только политикой средневековых завоевателей Азии. Аму впадала в Каспий, потом в Арал, затем вода снова шла по ее староречьям, стремясь вернуть свой старый естественный путь, но отошла к Аралу, чтобы насильственно нести в эти четыреста лет средневековья свой ил и воды, могущие оросить два миллиона гектаров. Таково было своеволие хивинских владык, прятавших от Москвы Аму — сказочную дорогу в Индию.