3) Микелоне Сарози – его ты хорошо знаешь, он служит барменом в заведении, где ты пьешь свою граппу. А тех двоих ты тоже хорошо знаешь, потому что они вечно ошиваются в том баре".

Вот и все, что было в письме. И ему ничего не оставалось, как повторять, лежа с закрытыми глазами, в оцепенении, эти немногие слова. Франко Барониа, главный убийца... Кончетта Джарцоне... Она придумала, как выкрасть твою дочь.

Только часам к девяти утра ему стало чуть лучше, и он решил, что пора вставать. Но в ванной у него опять закружилась голова, он рухнул на кафельный пол и несколько минут лежал без чувств. У него кружилась голова от мысли, что лишь накануне вечером он беседовал с барменом Микелоне, оказавшимся убийцей его дочери. От силы восемь часов назад тот как ни в чем не бывало наливал ему граппу и при этом обменивался с другими клиентами своими соображениями по поводу футбольной лотереи (на следующий день, в субботу, предстояло заполнить карточки).

Аманцио Берзаги пришел в себя и, цепляясь за стенку, попытался встать на ноги. А ведь он действительно хорошо знает и тех двоих друзей Микелоне, завсегдатаев бара, которых тот ласково называл «Кончеттуцца» и «Франколино».

За бритьем отец Донателлы пришел к выводу, что в письме все правда. Он был слишком опытен и осторожен, чтобы сразу поверить. Бывает, человека хлебом не корми, а дай вот так зло пошутить. Он тщательно сбрил пену, протер щеки спиртом. Но простой шутник не мог быть настолько в курсе всего. Аманцио Берзаги присел на край ванны, опасаясь вновь упасть: голова еще кружилась. Немного отдышался, закончил утренний туалет и вышел на улицу.

Бар находился в двух шагах от дома. Соблазн взглянуть в глаза убийце своей дочери был слишком велик, и Аманцио Берзаги не сумел его побороть. Вчера он смотрел на Микелоне совсем другими глазами, не зная, что бармен причастен к убийству Донателлы.

Вот уже много лет он заходил в тот бар – два раза с утра, два раза днем, один раз вечером. Причем не обязательно пил граппу – иногда ликер закажет, иногда просто «капуччино». Заведение было обставлено в убогом стиле эпохи всеобщего благоденствия: флиппер, музыкальный автомат, телевизор, радиоприемник – на случай, если нет ничего интересного по телевизору; смежный зал со столиками, накрытыми зеленым сукном для игры в карты; бар с холодильником, сквозь стеклянную дверцу которого видны колбасы, окорока, четверти швейцарского сыра и выставленные в ряд плексигласовые судочки с анчоусами, артишоками, каперсами; небольшая плита для пиццы, рядом витрина с пирожными и булками в целлофановых пакетиках; сооружение, напоминающее макет дворца Объединенных Наций из карамели, разнообразных жвачек и тюбиков с витамином С против гриппа.

– Доброе утро, – сказал Аманцио Берзаги, подойдя к стойке. – А что Микелоне? Его нет?

Хозяин стоял к нему спиной и сосредоточенно разглядывал в зеркальной стенке бара то ли фурункул, то ли какой-то лишний волосок, то ли пятнышко на коже; ответил не оборачиваясь:

– Доброе утро, синьор Берзаги. – Затем с унылым видом повернулся. – Нет, его нет.

– У него, наверное, выходной?

Выражение лица хозяина стало еще более кислым.

– Да у него всякий день выходной – является, когда пожелает, а я терпи, потому что другие еще хуже. Вам граппу, синьор Берзаги?

– Да. – Он залпом выпил, положил деньги на стойку и, пока хозяин отсчитывал сдачу, задал еще один вопрос: – Может, после обеда будет?

– А Бог его ведает! – отозвался хозяин. – Его милость никому не сообщает, когда соизволит прийти на работу, а искать ему замену – напрасный труд. – Он и себе плеснул граппы. – Вам он срочно нужен?

– Нужен, – ответил Аманцио Берзаги. – Но не срочно.

И пошел к выходу, тяжело припадая на больную ногу. Про себя машинально отметил, что идет по направлению к улице Ферранте Апорти. Утренний туман уже рассеялся, но небо затянуло тучами. Минут десять он посидел в скверике, среди голых клумб; с городского вокзала до него доносилась удушливая гарь, а четыре прилегающие улицы оглушались хаотическим грохотом почтовых фургонов, суетливых такси и грузовиков-мастодонтов. Аманцио Берзаги понимал, что ему не следует ходить на улицу Ферранте Апорта, но едва боль в колене чуть-чуть утихла, встал и направился именно туда.

Миновав здание почты, он начал размышлять о том, каким образом они умудрились подсунуть письмо под дверь. Как истинный миланец, он был очень дотошен и привык во всем доходить до сути. Вчера вечером он вышел из дома около одиннадцати, чтобы пропустить в баре рюмку граппы и посмотреть по телевизору новости – единственную интересовавшую его передачу. В одиннадцать письма под дверью не было. А подъезд был уже заперт. Около часу ночи он вернулся домой и нашел конверт. Следовательно, письмо подсунул под дверь человек, у которого имеется ключ от парадного, то есть один из жильцов. Или аноним дождался, пока кто-нибудь не войдет в подъезд, и прошмыгнул следом?.. Да зачем тебе знать, кто принес письмо и как подсунул его под дверь, спросил себя Аманцио Берзаги. Что тебе это даст? Ничего.

Остановившись на красный свет, он вдруг передернулся – не от холода, а от зрелища, возникшего перед его мысленным взором: девочка, черная, обугленная, на столе в морге... Это видение преследовало старика по многу раз на дню, и ничем вытравить его из памяти он не мог.

На светофоре загорелся зеленый. Аманцио Берзаги пересек улицу, но судорога внутри отпустила, только когда он подошел к номеру восемьдесят шесть. Теперь внутренности закаменели, словно пронзенные несгибаемым стальным клинком, заменившем ему позвоночник.

– Простите, мне к синьорине Кончетте Джарцони, – обратился он к привратнику с типично миланской, невзирая на стальной клинок, вежливостью.

Обращение «синьорина» вызвало на лице привратника злорадную ухмылку.

– Шестой этаж. – Тон был не менее злорадный, чем ухмылка. – Лифт не работает.

– Ничего страшного, – любезно отозвался Аманцио Берзаги (благодаря этому стержню внутри он вскарабкался бы и на верхний этаж «Эмпайр Стейт Билдинг»).

Отдыхая после каждого марша, он поднялся на шестой этаж нового, но уже провонявшего помоями здания, обращенного фасадом к головокружительному переплетению вокзальных путей, по которым с одержимостью эпилептиков шныряли поезда. Правда, на последних трех этажах он делал передышку и посередине марша. На площадке шестого этажа была всего одна дверь без таблички. Аманцио Берзаги набрал побольше воздуха в легкие и указательным пальцем надавил на грязно-белую кнопку. Изнутри ему откликнулся пронзительный звон.

Преступники нынче не только стыд, но и всякий страх потеряли. Преспокойно рассказывают дружкам-подружкам в ресторанах и других людных местах о том, что завтра поутру убьют родную мать, – а наутро и правда убивают. Те же, кто находится вокруг них, почитают за лучшее заткнуть уши.

– Стоп. Кажется, здесь, – сказал он Ливии.

Та послушно притормозила. На заднем сиденье помещались Маскаранти и парень в оливковом бархатном пиджаке, на сей раз одетый в бежевое полупальто с меховым воротником.

– Точно, здесь, – подтвердил Маскаранти. – Я помню, что это было метрах в ста от бензоколонки.

Все, кроме молодого человека, вылезли из машины. Суббота. Миланское предместье в серых ноябрьских сумерках. Все настолько окутано предвечерней серостью, что кажется, будто с ясного неба упал туман.

– Да-да, здесь, – повторил Маскаранти, имея в виду, что здесь поблизости – плюс-минус двадцать метров – сожгли Донателлу Берзаги.

Дука окинул взглядом совершенно плоскую равнину с подгнившей в преддверии неминуемой зимы травой, грязную ленту дороги на фоне этой грязной зелени, и снова сел в машину. Для чего понадобилась еще одна экскурсия на пепелище? Какое это имеет значение, где была убита Донателла Берзаги? Ему важно найти убийц, но теперь он их почти наверняка нашел.