– Откуда такие точные сведения? – спросил Дука, наливая себе еще настойки.

Хозяин не замедлил объяснить:

– Да всем им, моему брату и его приятелям, нравится сыр местного производства – пробовали его?

Еще бы: прославленный «лодиджано», твердый такой, со слезой. Дука кивнул.

– Они пожирали его целыми килограммами, и не только когда сюда наезжали; Франко часто требовал, чтоб я посылал головку-другую на дом его подруге, в Милан. Ну я и посылал как дурак по адресу: улица Ферранте Апорти, восемьдесят шесть, синьорине Кончетте Джарцоне. Я этот адрес наизусть выучил, до Судного дня не забуду, ведь всякий раз, отправляя посылки, чуть не лопался от злости.

– А второй приятель, где он живет? – осведомился Дука, выходя из-за стойки.

– Про того не знаю точно, но и он вечно ошивается у Кончеттины. Это, можно сказать, их явочная квартира, притон. Преступники нынче не только стыд, но и всякий страх потеряли. Преспокойно рассказывают дружкам-подружкам в ресторанах и других людных местах о том, что завтра поутру убьют родную мать. А наутро и правда убивают. Мне стоило постоять три секунды возле их столика, чтоб узнать все, что у них на уме. Потаскушек, которых сплавляли в бордели, по именам и фамилиям называли, не иначе... Так что не сомневайтесь, езжайте на улицу Ферранте Апорти и всех их там накроете: и Кончеттину, и братца моего, и третьего, Микеле Сарози, он служит барменом на бульваре Тунизиа, а эта Кончеттина спит с ними обоими.

– Спасибо, – сказал Дука, завершая самый легкий в истории сыска допрос. (Где это видано, чтоб человек сразу выложил полиции все, что она просит, и даже больше?) – А кстати, почему у вас так пусто? Выходной, что ли?

– Да нет, гостиничный персонал бастует.

– Мне очень жаль, синьор Барониа, но вам придется поехать с нами.

– Я так и думал. Я готов. Только свет погашу и опущу жалюзи.

Держится с редкостным достоинством – настоящий джентльмен!

Они подождали, пока он закроет свой отель, потом усадили на заднее сиденье вместе с Маскаранти и экспертом по вопросам проституции и направились в Милан.

Стоял ноябрьский вечер, сырой, но не туманный. На календаре была суббота.

Не дай вам Бог обидеть кроткого человека!

А в то же субботнее утро – на часах было чуть больше десяти – Аманцио Берзаги нажимал грязно-белую кнопку звонка у двери без таблички, на шестом этаже дома по улице Ферранте Апорти, 86. Он пришел потолковать с синьориной Кончеттой Джарцоне.

Хотя из квартиры явственно донеслось звяканье, однако же ему никто не ответил. Он еще раз нажал кнопку. Подождал – никакого отклика. Позвонил в третий раз и еще не оторвал пальца от кнопки, как дверь приоткрылась. Женщина с опухшим от сна лицом силилась разглядеть его из-под набрякших век, но, очевидно, ей это не удавалось. И все же она впустила гостя. Маленькая, довольно смазливая, но уже увядающая; крохотное личико с детскими чертами расплылось, обрюзгло, равно как и тело (накинутый наспех прозрачный пеньюар не оставлял никакой пищи для воображения: обвислая грудь и жировые складки на животе просматривались лучше некуда и являли собой жалкое зрелище).

– Прошу прощения, синьора. – Аманцио Берзаги стыдливо отвел взгляд от этих просвечивающих «прелестей». Он ее сразу узнал: Кончеттина вечно околачивается в баре, куда он заходит выпить свою граппу. – Прошу извинить за беспокойство...

Вынырнув из тяжелой дремы, навеянной снотворным, она ухитрилась наконец разлепить веки и взглянуть на посетителя. (Кончетта Джарцоне служила гардеробщицей в ночном клубе на проспекте Буэнос-Айрес и ложилась обычно в пять утра.) Взглянула, еще не видя и не отдавая себе отчета в том, что предстала перед незнакомцем практически голая. В ответ на его извинения она тупо твердила:

– Да, да, да.

И вдруг до нее дошло: это же отец Донателлы, она столько раз его видела в баре. Подсознание, ничем не защищенное от действия снотворного, продиктовало ей инстинктивную, хотя и совершенно неадекватную реакцию.

– Это не я! Я ни в чем не виновата! – хрипло выкрикнула она и понеслась прочь по коридору, вихляя жирным задом, безжалостно просвечивающим сквозь пеньюар.

Аманцио Берзаги даже на хромой ноге сумел настичь ее прежде, чем эти крики привлекли внимание окружающих; правой рукой он схватил ее за волосы, а левой зажал рот. Долгого разбирательства не потребовалось: гиена сама себя выдала.

– Что значит – не ты? – поинтересовался он. – В чем не виновата?

Женщина, у которой за плечами было, наверное, лет сорок бурной жизни, покосилась на заросшее волосами лицо, на тяжелую мохнатую руку, и в глазах у нее мелькнули страх и ярость. Да, это была гиена, не желающая попадать в капкан, а кроме того, опытная шлюха, знающая, как надобно поступать с мужчинами в случае опасности. Поэтому она со всей силы нанесла своему гостю удар коленом в самое уязвимое место.

Аманцио Берзаги не вскрикнул, только прерывисто задышал и осел на пол, уцепившись за пеньюар и с треском разодрав его. Но рука бывшего водителя автопоездов даже при этой нечеловеческой боли не потеряла силы; он намертво схватил женщину за щиколотку.

Неизвестно, как выпуталась бы Кончетта Джарцоне из подобной переделки, если б ей не подвернулся увесистый – не меньше трех кило – дверной засов с медным набалдашником в форме шара. С быстротой молнии она нагнулась и в следующую секунду запустила тяжелым засовом прямо в физиономию врагу, угодив точно в левый глаз. Свет на мгновение померк для Аманцио Берзаги, и он выпустил ее ногу.

Кончетта Джарцоне, теперь уже совершенно стряхнувшая сонное оцепенение, посмотрела на распростертого перед ней старика с залитым кровью лицом и опрометью кинулась в спальню. Там на тумбочке стоял телефон. Она поспешно набрала номер.

– Его нет, – ответили ей.

Набрала другой.

– Его нет.

Еще, еще один – безрезультатно. Наконец под рев музыкального автомата в трубке послышалось:

– Минутку.

– Франко, Франко, сюда пришел отец Донателлы, кто-то ему все рассказал, я его оглушила, но мне страшно... Что делать, Франко?!

На другом конце провода раздался решительный мужской голос:

– Отключи его понадежней, чтоб лежал смирно, пока я не приеду. Жди.

Кончеттина сбросила с себя изодранный пеньюар, вмиг оделась, вышла из спальни и столкнулась лицом к лицу с окровавленным отцом Донателлы.

Она даже не успела как следует испугаться, потому что огромный волосатый кулак человека хотя и старого, но в свое время управлявшего грузовиками, у которых один руль около метра в поперечнике, опустился ей на голову с такой силой, что она, сдавленно вскрикнув, отлетела к стенке и мешком рухнула на пол.

Аманцио Берзаги не без труда наклонился, ухватил ее за волосы, собранные в конский хвостик (эта старая шлюха ходила с хвостиком, точно двенадцатилетняя школьница), и оттащил в ванную, оставляя за собой следы своей крови, сочившейся из левого глаза, и крови гиены, стекавшей из разбитого носа. Ему стоило немалых усилий одной рукой погрузить бездыханное тело в ванну (другую он зажал между ног, чтобы хоть немного унять боль в паху). Пустив холодную воду, старик стал ждать, когда хищница очнется.

Вода постепенно окрашивалась в розовый цвет и поднималась все выше; вскоре девчачий хвостик заколыхался на поверхности. Аманцио Берзаги ухватил ее за этот хвостик и хорошенько встряхнул, как полощут белье. Кончетта содрогнулась и открыла глаза: она была в пальто, в сапожках и крепко держала в руке сумочку.

– М-мне холодно.

Аманцио Берзаги встал около ванны на колени и приблизил окровавленное лицо с подбитым глазом к окровавленному лицу с расквашенным носом.

– За что вы убили ее, сволочи?

– Мне холодно, – повторила женщина, все с тем же отчаянием прижимая к себе сумочку.

По телу ее прошла судорога, ее стошнило, потому что она уже успела нахлебаться воды, хотя ванна заполнилась только наполовину.