Эта версия, шитая белыми нитками, за небольшим исключением, никем из современников, не воспринималась всерьез. Зато можно поставить под сомнение слухи о том, что Нерон после совершения преступления подошел к трупу матери и любовался красотой Агриппины. Тацит утверждает, что император слишком боялся свою мать, даже мертвую, чтобы отважиться на подобное.

Очень скоро, и довольно долго, в течение нескольких месяцев, Нерон будет терзаться мучительными угрызениями совести. Он сам признается, что его преследует призрак матери. Сенека и Бурр не принимали участия в убийстве (хотя на этот счет полностью поддержали императора, но уже после совершения злодеяния). Не подозревая о политических замыслах Нерона, они надеялись избежать кризиса власти и предохранить программу, инициаторами которой были, опасаясь не столько за свою безопасность, как за безопасность государства. Видимо, концепция стоика позволила Сенеке пойти на эти моральные уступки. Философ составил письмо, [65] в котором убийство Агриппины было оправдано и фальсифицировано, его Нерон отправил в сенат. Ее обвинили в подготовке заговора с целью захвата императорской власти и ввели в вину скандалы, которые сотрясали правление Клавдия.

Убийство не вызвало потрясений. Надо сказать, что политический класс не любил мать Нерона, подозревая в интригах и осуждая ее авторитарность. Она, по слухам, связанная с нечистой силой, надеялась, что перед таким «пониманием» император откажется от дальнейшей борьбы, испытывая чувство унижения, вызванное отклонением в прошлом году его проекта о налоговой реформе. Сенат своим основным большинством решил принять это сообщение за официальную версию и проголосовал за просьбу спасшегося чудом императора установить позорный столб памяти Агриппины. Амнистия, объявленная Нероном кое-кому из врагов своей матери, сосланным некогда, была встречена снисходительно. Впрочем, традиционалисты, верные обычаям и нравам предков, и несколько сенаторов, возмущенных поведением Сенеки, выразили неодобрение терпимости философа. Что касается Нерона, то в глазах народа он выглядел достаточно смешно с «заговором», который так удачно провалился.

Правда, чтобы побыстрее покончить с подобными настроениями, ему пришлось швырять деньги, облагодетельствуя толпу. [66]

Стали появляться пьесы, показывающие то, как Нерон «спас» себе жизнь, которой угрожала Агриппина. Превозносилась богиня Минерва. В свою очередь в честь Нерона 28 марта, 5 апреля и 23 июня 59 года коллегия Арвальских братьев совершила жертвоприношения. Наконец, в поддержку императора выступили в провинциях, их послания приходили в Рим.

Свободный от своей матери, которая предпочитала видеть в нем лишь верного последователя Клавдия, разведенный с Октавией, Нерон решает прекратить строительство храма, возводящегося в честь отчима. Все вокруг чувствуют приближение новой политики. В последующие месяцы под влиянием событий римляне, в частности те, что принадлежали к аристократам, начинают понемногу менять свое отношение и видеть истинные причины убийства Агриппины. [67]

Совершенно отличная от правления Юлиев-Клавдиев, эпоха Нерона явилась следствием различных влияний. Император — фигура, включающая в себя психологические и личностные составляющие, действующая в определенных рамках, играет свою роль в историческом процессе. Вещи и люди, идеи и воплощение. Различные силы противостоят друг другу, дело подчас принимает драматический оборот, влечет за собой глубокие изменения, касающиеся сложившегося порядка — в большом и малом. Нерон правил четырнадцать лет, опираясь на незыблемые основы, но на протяжении этого времени он сам не стоял на месте. Чтобы соответствовать реальной обстановке, он должен был разрабатывать иную стратегию и разнообразить тактику. Все течет, все изменяется. Люди тоже... [68]

Непреложный факт: в I веке н. э. самое существенное из существующего — Империя.

Римляне после бесплодных усилий восстановления Республики в 41 и 42 годах прекрасно понимают, что возвращение назад теперь уже невозможно. Несостоятельность проникает и в политическую лексику, не хватает терминов, чтобы различить Империю и Республику. Веллий Патеркул восхваляет в лице Августа «основателя» новой политической структуры, Тацит противопоставляет ему «прошлые интересы римского народа», или «старое государство», т. е. «свободное государство» в «господстве римской действительности»: принципат, или империя.

Если его моральное наследие остается, то республиканские традиции умирают медленно и неумолимо. Придерживающиеся более традиционных взглядов, римские сенаторы довольствуются частичной критикой, приспосабливаются, высказывают претензии к тому или иному императору, без того чтобы протестовать против существующего порядка самой системы. Порядка, который постепенно становится основой. Рим все больше и больше похож на город, избранный Богами, город непобедимый и вечный, призванный обеспечить народам мир и справедливость.

Иначе говоря, Римское государство играет новую имперскую роль универсального государства. [69] Только область Спарты, «цивилизованной монархии», не завоеванной Римом, противоречит этим амбициям. Уточним, однако, что в эпоху, которая нас интересует, эти темы еще не обсуждались так живо, как это было позднее, при Антонии, в конце Римского периода. Это связывают прежде всего с личностью принцепса. Потому что все, кажется, идет в ход — политологи и мыслители анализируют его дела и поступки, слова и нрав, характер, дабы набросать портрет идеального монарха. Из осторожности приходится идти на уступки абсолютизму.

Большое значение придается морали. Здесь находят свое место критика и натиск. Обсуждают положительные качества и ошибки принцепсов, их пороки и достоинства. Начинают делить на «хороших» и «плохих». Разделение не ново, но оно усиливается и находит под пером Тацита наиболее яркое выражение.

«Хороший» — это интроверт, не от мира сего, уверенный и добродетельный. Плохой — это экстраверт, игрок и сумасброд, отдающийся порокам. Хорошие всегда становятся жертвами плохих. У Тацита эти черты обретают форму. У «хороших» — осторожность, безусловная верность, непорочность. Подлость их не щадит. Воспитанные на античных нравах, они являются символом строгости, лояльности, терпимости, одним словом, достоинства. «Плохие» вбирают в себя противоположные качества: агрессивность, предательство, безудержное честолюбие, алчность, [70] беспорядочность, неуважение к общественному мнению, бунтарство. Наиболее соответствует этому эпоха Нерона — если верить Персию, Лукиану, Тразее и даже Сенеке, — оппортуниста и тирана.

Дихотомия доминирует в мыслях о нравственности и морали в I веке. Она одновременно основа и завершение инфраструктуры другой пары — политики императора и тирана, которая приноравливается и изменяется, делая ее наиболее нравственной. Речь идет о том, что император — всегда «хороший», а тиран — всегда «плохой». Специфические черты «плохого» мы найдем у тех, кто позаимствовал их у Калигулы, и особенно у Нерона.

Но ведь он не всегда был таким. Во времена Республики тиран был синонимом императора. При Империи глава вбирает в себя все негативное. В глазах сенаторов, так же как и в глазах литераторов, он представляет отныне противоположность тирану.

При Юлиях-Клавдиях «принцепс — это абсолютный хозяин: его учение выше закона». Император представляет живой закон и становится посредником или гарантом Божественной Благодати — черта эпохи Возрождения. Это власть, все Цезари старались ее крепить. Один [71] император, другой — отличие минимальное. Политологи это подтверждают. Власть позволяет им сохранить чувствительность, унаследованную от древнего менталитета. Такова, к примеру, связь Августа и Тиберия с Калигулой и Нероном.

Первые с самого начала их царствования боролись за смешанную конституцию в пользу монархии, аристократии и демократии и не затрагивали привилегий аристократов. Другие, напротив, пытались ограничить все последствия республиканского режима и побыстрее установить теократическую монархию греко-восточного типа, воодушевленные антониевскими принципами «царской демократии».