И он жадно захватил губами мой рот. Я захныкала, как ребенок, которого обижают старшие — от жалости к себе и от чувства бессилия. Огонь, весело перепрыгивая, добрался наконец до трюмо, набросился на мои флаконы и флакончики, и вдруг фыркнул весело, поперхнувшись какой-то смесью в бутылочке. Волна нестерпимого жара ударила в лицо. И тут же я почувствовала, что отрываюсь от пола и лечу. Секунду мне представлялось, что мое «я» покинуло бренную оболочку и устремилось к заоблачным высотам, в объятия Высшего. Но после того, как я ткнулась лицом в землю на клумбе, набрав полный рот песку, до меня дошло, что мое неуклюжее тело всё еще прикреплено к не менее неуклюжей душе.

— Посмотри, какое чудесное живое пламя! — услышала я голос Кентиса над собою.

Я перевернулась и села, бессмысленно глядя на окно гостиной, где вовсю полыхал огонь. Жасмин возле дома начал жухнуть на глазах, белые лепестки цветов рыжели и сворачивались. Тут на свое крыльцо выскочил Пашка, несколько секунд он, раскрыв рот, смотрел на пожар, потом, взвизгнув по-бабьи, бросился назад, в дом.

— Если он вызовет пожарных, его конуру спасут, — заметил Кентис. — Ну а твоя пропала — это точно.

Он смотрел на меня, прищуря глаза и жадно приоткрыв рот. Он ждал чего-то. Но чего? Может быть, вспышки отчаянья? Криков ужаса и боли? Его лицо и рубашка были перепачканы сажей, а на руке, пониже локтя, вспухал волдырь. Но своя боль как будто его не занимала.

Две красные машины, воя сиренами, выкатились к дому. Из них неторопливо стали выпрыгивать люди в черных куртках с желтыми полосами. Струя воды ударила в окно гостиной. Тут только дошло до меня: всё погибло. Абсолютно всё: семейные фотографии и первая Сашкина записка, подложенная мне в портфель в девятом классе, мамины волосы, заклеенные в конверт, и кофейный сервиз, доставшийся от бабушки, сборники стихов, собираемые десять лет, среди которых есть (то есть были) редчайшие и новый телевизор, старинная кукла с почти настоящим, почти живым лицом, и новые тапочки с помпонами, школьные фотографии, где мы с Сашкой стоим (стояли) рядом, и дешевая перламутровая брошка…

Больше всего было жаль Сашкину записку. Пока она хранилась в ящике трюмо, у меня оставался кусочек прошлого, крошечный обрывок бумаги до сих пор берег теплоту его чувства. Мне показалось, что там, в доме, сгорело живое существо.

— Убийца! — завопила я и вцепилась Кентису в волосы.

Он перехватил мои руки и крепко сжал запястья. Губы его передернула улыбка.

— Успокойся, не надо так бурно. Иначе произойдет рассеивание энергии. Охладись.

И он с размаху толкнул меня в лужу меж клумбами. А сам перепрыгнул через щеточку кустов и шутовски махнул рукой на прощание…

Через полчаса пламени нигде не осталось. Мне позволили войти в дом, и я бессмысленно оглядывала черные обугленные стены гостиной и обгорелые останки неказистой, но дорогой мне мебели. Какая-то тетка забежала в дом прежде меня. Но пожарный, деловито сдвинув на затылок шлем, ухватил ее за локоть и препроводил назад к двери.

— Кто это? — спросила я в недоумении.

— Мародерша. Такие всегда являются первыми. С вами все в порядке? Может, вызвать «скорую»?

Я отшатнулась — показалось, что сейчас он, как Кентис, хищно оскалится…

— Нет? Тогда консультанта из «Ока милосердия» — у нас с ними контракт.

— О нет, только не из «Ока», - застонала я.

— А тот парень, что был с вами, где он? — пожарный попался на редкость дотошный.

— Ушел… — я огляделась в надежде, что Кентис вернется.

Сейчас он принесет мне успокоительную таблетку и стакан воды, или что-нибудь в этом роде. Странно, но я не испытывала к нему ненависти. Я была уверена, что зло он творил не из подлости, а из-за неведения и слепоты, и не было никого рядом, кто бы раскрыл ему его собственное сердце. Но озиралась я напрасно: Кентиса нигде не было видно. Зато весьма хорошо заметен был Пашка — он возвышался посреди тротуара над грудой беспорядочно набросанных вещей. Поразительно, как это он успел за недолгие минуты пожара вытащить столько скарба из своей конуры? От пожиток он и шага не смел ступить, опасаясь, что мародеры что-нибудь утащат. Едва я подошла, как он тут же набросился на меня с упреками:

— Я всегда знал, что твоя безалаберность приведет к чему-нибудь подобному!

— Ты бы лучше пожалел меня, чем злиться!

— Пожалел? — Павел скрипнул зубами. — Жалеть тебя за твою же глупость?! Достаточно того, что отец вечно с тобой нянчился. Только учти, я — это не он.

— К сожалению. Кстати, у тебя случайно нет булочек со сливками?

— Ты же знаешь — я их терпеть не могу!

— Да, да. Помню. Ты любишь селедку в винном соусе…

— Я ее ненавижу! — прошипел Пашка сквозь зубы.

Я пожала плечами и посмотрела на часы.

— Пойду-ка я в кафе Ораса. Оно уже открылось.

— А дом?! — изумился Пашка. — Окна в гостиной разбиты. Всё залито водой. Ты это так и оставишь?

— Так заделай окошки — ты же мужчина! — и я положила ему на ладонь ключи от моей двери.

Заниматься домом я сейчас не могла — видеть весь этот разор, посреди уютного гнездышка, подбирать останки — будто трупы — любимых вещей… Нет, нет, нет… только не сейчас. Сейчас я немедленно отправлюсь в кафе на Звездную…

— Хоть этот проклятый «Танец» перестанет крутиться каждый вечер, — крикнул вдогонку Пашка. — Культурные люди такую дрянь не слушают!

Да, он умел цапнуть за живое. А в детстве мне казалось, что я очень его люблю. Конфеты сама не ела — для него прятала в заветную коробочку. А он, обругав «Танец смерти», Сашку оскорбил. Намеренно. Как он смел? В отличие от него, Сашка умел любить. Знаете, что было в той записке? Я помню ее наизусть… «Дорогая Евочка, я тебя очень люблю. „Очень“ возвожу каждодневно в N-ю степень», - вот так-то.

К счастью (это выражение мартинарии иногда используют), сумочка с деньгами лежала в спальне и, хотя сумочка пострадала, кошелек (о, чудо!) уцелел. Так что я смогла откушать четыре булочки со сливками в кафе Ораса. Если несчастья будут случаться с такой регулярностью, через пару месяцев я так растолстею, что придется сменить гардероб. Я и так не могу пожаловаться на худобу, но пока меня называют просто пухленькой. К тому же мои сто семьдесят сантиметров меня выручают.

Официант остановился возле моего столика, наклонился и прошептал с видом заговорщика:

— Орас ждет вас в кабинете. Бумаги готовы.

Часто мигая, я смотрела на парня в белой куртке, и не могла понять, о чем он бормочет. Что за бумаги? На кой они мне черт? Ах, да! Наконец я сообразила, что речь идет о деньгах для лечения Вада. Кажется, ему повезло. Может, попросить Ораса оплатить ремонт моего несчастного домика? Или мне как работнику «Ока» сделают скидку? Нет, наверняка мартинариям ничего такого не положено.

Я поднялась наверх. На лестнице стоял мальчик лет трех, светловолосый и толстощекий, коренастый, как Андрей. Шелковая мальчикова рубашка была перепачкана красным соком. И немудрено: в ладошке мальчуган держал огромную надкушенную сливу.

— Привет! — я протянула маленькому толстяку руку.

Несколько секунд он разглядывал меня, потом протянул сливу, коротко выкрикнул: «на», и бросился бежать. Я пошла за ним и очутилась в гостиной, обставленной стилизованной под старинную мебелью. Огромная хрустальная люстра вполне могла подойти для какого-нибудь конференц-зала. На диване возлежала сама хозяйка. Есть женщины и женщины. И отличаются они как собаки разных пород. К примеру, госпожа Орас вполне могла сойти за «королевского пуделя», ну а я по экстерьеру — чистопородная дворняга солидных размеров, уверенная вполне, что моя бабушка не грешила с «водолазом». Раскрыв рот, разглядывала я розовую кофточку нежнейшего оттенка, шелковые белые брючки и золотую сетку на черных блестящих волосах госпожи Орас. Она заметила, как я вошла, но не подняла головы и продолжала разглядывать толстый каталог, на глянцевых страницах которого то и дело процарапывала ноготками отметки. Мальчик подбежал к ней и ткнулся головой в колени.