— Девочки, чем я вам не угодил? Я так старался.
— Ты решил обмануть Великого Ординатора, — прошипела брюнетка. — Взрывчатка в водосточной трубе! И это все, на что ты способен?!
Кентис захихикал:
— По-моему, очень оригинально. Репортеры и менты в трансе. Чего стоит заголовок в «Солянке» — «Изуродована новая урна!» и далее риторический вопрос «Кому это нужно?» Я, признаться, долго смеялся, — и он вновь захохотал, только в этот раз его смех больше походил на плач.
— Ты что, вообразил, что Великий Ординатор купится на дешевый спектакль? Хорошо, твое дело. Паясничай дальше. Платить будут другие.
— Эй, погоди! — закричал Кентис и в голосе его мелькнула истинная тревога. — Вы не так поняли! Я согласен! И Старик согласен! Все согласны! Двумя руками! Как же может быть иначе!
— Может, я тебе и поверю, — сказала Карна, усмехаясь. — Но нужны доказательства.
— Будут! — Кентис прижал руки к груди. — Самые лучшие. Самые пресамые…
Машина притормозила на углу, и Кентиса бесцеремонно вытолкнули на мостовую. Он стоял на коленях и смотрел вслед удаляющимся габаритным огням машины. Хмель разом с него слетел.
— Вот стервы. Как они только узнали…
10
Кентис отвык ездить в автобусе. Когда этот уродливый монстр, скорее похожий на древнее ископаемое, чем на общественный транспорт, угрожающе скрипя и чихая, подъехал к остановке, Кентис отступил назад, будто испугался. Двери уже нехотя, с трудом поползли назад, сжимая пространство, и только тогда Кентис нырнул внутрь. Одно место возле изорванной в клочья гармошки оставалось свободным, и в этом был какой-то знак, указание свыше. Кентис в любой мелочи мог увидеть знамение — так ему становилось легче действовать и даже — дышать. Он спешно забился в этот уголок, засунул матерчатую сумку подальше под сиденье, прижался лбом к холодному стеклу и замер, съежившись и опять же ожидая какого-то знака — он должен быть непременно, этот знак. Если знака не будет, Кентис заберет сумку и выйдет. Он так решил. Уже решил. Хорошо, когда что-нибудь решишь — не надо думать ни о последствиях, ни об угрозах…
— Ишь уселся, и морду отвернул! — раздался над ухом пронзительный старушечий голос. — А я тут с сумками стой подле него. Ноги не держат!
Кентис повернул голову и принялся разглядывать нависшую над ним старуху в линялом ситцевом платье и в выгоревшей до рыжины панаме. Панамка эта сидела на самой макушке и была ее обладательнице необыкновенно мала.
«У внучки сперла панамку», - подумал Кентис и улыбнулся.
— Чего лыбишься! — еще более пронзительно завыла старуха. — Никакого уважения к старости!
— Все они, молодые, такие, — поддакнула из-за плеча товарки тощая особа в черном платке неопределенного возраста. — Наглые и все воры.
— Воры, воры, — закивала бабка в панамке.
«Вот он, знак,» — улыбнулся Кентис и встал.
— Прошу вас, мадам, — он поклонился с галантностью истинного рыцаря.
Матерчатая сумка осталась под сиденьем.
— Издевается, умник сраный, — фыркнула бабка, плюхаясь на освободившееся место. — Еще посмейся, так я тебе так двину, что из автобуса вылетишь.
Он шагнул к выходу.
— Я удаляюсь, мадам. Сам. Дабы не смущать вас своим присутствием.
Только теперь он понял, что это был вовсе никакой не знак, а глупая ловушка. Его непременно запомнят. Эта, в черном платке, и еще одна женщина лет сорока, внимательно наблюдавшая за происходящим. Если, конечно, они уцелеют. Но ведь могут и уцелеть. Могут…
Двери еще не успели открыться, а Кентис уже спешно шагнул в образовавшуюся щель. Он побежал. Потом опомнился, перешел на шаг, но не выдержал и опять побежал. Сердце, расколовшись на тысячи частиц, билось теперь в каждой клеточке его тела. Там, в автобусе, ему было весело и легко. Потому что там еще все можно было остановить. Он спрыгнул с подножки, и все сделалось НЕОБРАТИМО. Кентис то начинал дрожать, то смеялся, то выкрикивал что-то вслух, и тут же до крови кусал губы. В голове у него мутилось.
— Они будут довольны. В этот раз они останутся довольны, — бормотал он вслух.
Но эти слова не утешали а, напротив, наводили ужас. Краткое «ОНИ» внезапно приобрело двойной зловещий смысл. «Они» — это Карна и Желя. «Они» — это те, кто остался в автобусе возле матерчатой сумки.
Он мчался дальше, не разбирая дороги, ныряя в ближайшие переулки, проходные дворы, и останавливался лишь для того, чтобы отдышаться. И опять бежал. Мысль о том, что можно сесть в другой автобус, вызывала у него тошноту.
Он остановился внезапно, будто натолкнулся на стену.
Алиби! Необходимо алиби! А что является самым удобным алиби? Новое преступление! Он захихикал, находя мысль и удачной, и забавной. И огляделся. Сам не ведая как, он очутился на окраине. И прямо из-за серой в потеках стены блочной девятиэтажки выглядывал старенький кирпичный домик с крошечным садиком.
«Улица Социалистическая», - прочел он на самодельной деревянной табличке, прибитой к крылечку.
Не было никакого сомнения — перед ним был дом Евы Нартовой — ее адрес он узнал еще сегодня утром.
Это был знак — тут не оставалось никакого сомнения.
11
В детстве мне казалось, что служить высшему — самое прекрасное занятие на свете. Эти детские предрассудки, наверное, живы во мне до сих пор. Иначе, скажите на милость, за каким чертом я пошла работать в это мерзостное «Око», чтобы каждый день общаться с плачущими старушками, умственно отсталыми пьянчугами или с такими существами как Вад. Или взять хотя бы пример с Лигой. Мне понравилась их идея! Наконец моя никчемная жизнь обрела высший смысл…
— А у тебя очень мило, — сказал Кентис, просовывая голову в раскрытое окно гостиной.
И, не дожидаясь приглашения, перепрыгнул через подоконник и оказался в комнате. Как ни странно, его приход меня обрадовал. Мне даже показалось, что всё утро я ожидала именно его появления.
— Ева, да ты просто красавица, — заявил Кентис, оглядывая меня внимательно. Если не сказать — нахально. — Всегда считал, что мартинариями становятся одни дурнушки. Неужели можно с такой грудью вступить в Лигу?
В ответ на грубоватый комплимент я по-дурацки хихикнула.
— Кажется, ты меня преследуешь?
— Ну что ты? Просто мы вчера не договорили, — улыбнулся Кентис. — Ты удалилась так неожиданно.
— Мне не понравилась твоя глупая демонстрация со Стариком, — я постаралась сделать выговор как можно более кокетливым тоном.
— А, Старик! Почему-то все считают, что я его не люблю. Но люди ошибаются. Глубоко ошибаются. Я его обожаю! Наверное, никто на свете так не любит отца, как я.
— Ты над ним издеваешься.
— Нет, ни в коем случае. Я ему изо всех сил помогаю — просто из кожи вон лезу. Неужели ты этого не замечаешь?
Оранжевая занавеска с желтым узором, подхваченная порывом ветра, вскинулась вверх. Показалось, что язык пламени ворвался в комнату. От неожиданности я вздрогнула, и Кентис заметил мой испуг.
— Почему никто не подумал, как я при этом страдаю, — вздохнул Кентис. — Я причиняю ему боль — и страдаю вдвойне. Это невыносимо — мучить того, кого любишь. Не хочешь попробовать? Могу дать урок.
— О чем ты?
— Сейчас поймешь!
Штора вновь плеснула вверх, и отсвет красного пробежал по упавшим на пол газетным листам. Один сквозняком швырнуло к ногам Кентиса. Тот молниеносно нагнулся и щелкнул зажигалкой. Прозрачный в солнечном луче, язычок огня нехотя облизал край страницы и, сглотнув черную обугленную корочку, разросся на весь лист. Сизая струйка дыма растеклась по комнате. Алое пламя, уже настоящее, побежало вверх по шторе.
Я сорвала с дивана плед, решив бороться с огнем. Но Кентис обнял меня, прижимая мои руки к телу.
— Ты что, с ума сошел?! Пусти! — я сделала бесполезную попытку вырваться.
— Горит пока слабовато, — отвечал Кентис. — Подождем, сейчас огонь начнет резвиться, — он еще сильнее стиснул руки, так что я и вздохнуть не могла. — Прекрасно! Обожаю смотреть на огонь. Это меня возбуждает! А тебя?