Кошка устала, что пятеро ее малышей снова хотят молока, у нее его больше нет, туристы кормили их в течение лета, но теперь уехали, приучив их к тому, что им теперь недостает. Во дворе церкви сушится черное нижнее белье священника, священник вручил столяру деревянную фигурку Христа, найденную в развалинах под престолом, очень красивую фигурку Христа XVII века нежного, почти выцветшего оттенка, и плотник выкрасил ее набедренную повязку очень ярким зеленым лаком, но его нельзя упрекнуть, плотник - человек очень приятный. Наступила осень, и скоро можно будет собирать в подлеске грибы, их следует хорошо перебрать, чтобы никто не умер. Дети вернулись в школу, а музыканты уличного оркестра убрали трубы в ожидании балов следующего лета, муниципальные рабочие уже разобрали эстраду.

Итальянское государство постановило закрыть мраморные карьеры и стальные рудники, рабочие должны покинуть остров, взамен им предоставляют места в южных областях, а те, что откажутся, не получат компенсации. В коммунистическом кафе с табачной лавкой организуется забастовка. Шахтерские дома скупят богатые немецкие туристы, архитекторы, журналисты, тенора. Коммуна решила построить новую дорогу, чтобы избежать уличного движения в деревне, многие здания под угрозой, и в интернациональном баре христиан-демократов владельцы подписывают прошения.

Сегодня после полудня я пошел посидеть на народной площади на скамейке, прислонившись спиной к стене, в ожидании, когда солнце начнет садиться между двумя распятиями позади черных гор. Я гладил пальцами деревянную скамейку. Дети играли, хлопая пластиковыми лианами, закрывающими вход в продуктовую лавку. Ко мне на руку прилетела муха, и я вдруг не захотел ее прогонять, я сказал себе: может быть, эта муха хочет стать моей подругой? - потом я сказал себе: надо остерегаться блаженства. Я не вставал со скамейки, как деревенские старики, которые ждут, когда пройдет жизнь, как минералы, которые ждут, когда их опалит солнце. Мне казалось, что в этой деревне я был укрыт от любого насилия, укрыт от самой истории. За пределами острова могла разразиться война, и я не узнал бы об этом. Газетам и почте нужно больше недели, чтобы сюда добраться, и новости достигают этого места приглушенные, ослабевшие, посланные будто бы рикошетом, далекие и внезапно абсурдные. На картину площади, ограниченной тенями крыш, на общее световое пятно негативом наложилась картина взрыва на вокзале в Болонье и тут же исчезла.

Война добралась до острова через экран электронной игры, в которой баллистические ракеты дробят марсианских захватчиков, но песни из автоматического проигрывателя заглушили шум взрывов. Мне показалось, что из этого ожидания захода солнца на лавке я извлек урок бытия: это было лишь знакомое ожидание смерти, тогда как в городах с ней люто сражаются.

На площади остановился большой синий автобус из Портоферрайо, из него вышел молодой человек с пластиковой сумкой, это был иностранец. Завтра я поднимусь на корабль, идущий в Неаполь. Говорят, что в неаполитанской опере народ поет арии вместе с певцами. Я хочу это услышать.

Младший приводит старшего в спальню. Ночь. Младший сразу же включает яркую лампу, словно хочет защититься. Младший сразу же говорит старшему: «Ты уйдешь в четыре утра». Они раздеваются. Они ложатся на кровать. И тогда в ярком свете младший видит под кожей старшего сеть розоватых жилок, она вызывает у него легкое отвращение, он замечает уже чуть жирный живот и вставший член того же алого цвета, который он мельком увидел на его лице. У младшего нет эрекции, и эрекция старшего тоже вызывает у него легкое отвращение, но отвращение это не столь велико, это почти что безразличие. Тогда младший, который позволяет себя ласкать, вдруг ложится на старшего и повторяет: «Ты уйдешь в четыре утра». Движения младшего отличаются особой нежностью, любовностью, и он обращает свой синий взгляд, склоняет нежные пряди волос к старшему, который возражает, который считает правильным возражать: «Нет, я не уйду, я останусь». Старшин протестует. Они катаются из стороны в сторону, и внезапно старший берет член младшего в рот. Тогда младший потягивается, широко улыбается под все таким же ярким светом и стонет, как молодой зверь. Старший хочет выключить свет, придающий его коже вид плотский, мясной, он это о себе знает. Старший наслаждается, насыщается нежностью плеч этого малыша, кожа которого напоминает вовсе не мясо, но некий фрукт, очень мягкую ткань, муар. Младший отказывается выключить лампу, он боится оказаться в темноте с этим мужчиной, он хочет видеть его ясно и чтобы ничто не было скрыто, он ни разу не смежил веки, даже когда этот рот дарил ему наслаждение. Так они остаются друг возле друга или один на другом в течение трех часов, катаются по простыне, целуются, и старший надеется, что это не кончится никогда. Но младший вдруг хочет, чтобы все завершилось поскорее, он встает, его лицо становится жестоким, свет так и не был выключен, и летняя заря ослабила его яркость, младший говорит: «Я буду спать на полу, оставайся в кровати». Старший вновь протестует и хочет прилечь с ним на полу, но взгляд младшего становится злым, старший возвращается на кровать и засыпает. В восемь утра младший трясет старшего, говорит: «Уже восемь, уходи, дай мне поспать в кровати». Старший неловко пытается возобновить ласки, но младший не позволяет. Они расстаются, даже не зная имен друг друга.

И все это время в ином месте, в другой спальне - я, желавший младшего, которого похитил у меня старший, я, желавший, как и старший, хоть какой-нибудь близости с младшим, - я не могу уснуть. Опасаясь комаров, я вылил на волосы жидкость Из только что вскрытой ампулы, и в полузабытьи мне мерещится, что волосы начинают расти На лбу, они растут на ладонях, на которые попала жидкость, кожу на голове пощипывает. В моем полусне к Т. пришла Изабель[9]. Внезапно я просыпаюсь от ужасного грохота, и мне, одному в номере в конце коридора, становится страшно. В соседний номер, отделенный от меня лишь тонкой перегородкой, зашел мужчина, который говорит на непонятном языке, он вернулся вместе с женщиной и начал кричать, ломать мебель, я боюсь, что он заподозрит мое присутствие, боюсь, словно пристыженный свидетель, даже повернуться на другой бок в постели. Этот человек вот-вот станет убийцей. Наконец, он ложится спать, или это я засыпаю, и утром сцена возобновляется на том же непонятном языке, затем мужчина и женщина уходят. И вот я слышу голоса уборщиц, которые увидали распахнутую комнату с перевернутой мебелью и испачканными простынями, и одна говорит: «Симона, посмотри на этот погром». Не быть тем иностранным мужчиной, которому не удалось стать убийцей, и не быть тем старшим, отвергнутым младшим, но быть одиноким человеком, чью кожу на голове немного жжет от жидкости, нанесенной, чтобы волосы росли с прежней силой... - эта мысль делает мою подавленность почти что счастливой.

В пятницу, 26 декабря 19... года в 18.50 я сел на вокзале Л. в поезд, шедший в Р., и потом долго забывал вынуть из кармана проштампованный билет, служивший тому доказательством. В золотистый чемодан, который я купил на первый свой гонорар и все еще хранил, я положил лишь туалетный несессер, несколько сменных вещей и, в качестве подарка, новый альбом для фотографий с плотными черными листами. Я не стал брать с собой дневник, опасаясь, что его прочтут или откроют и, может быть, украдут или просто исчертят, я наизусть знал те фразы, которые могли вызвать гнев.

В вагоне-ресторане какой-то мужчина попросил у меня зажигалку, задержав свою руку на моей на один лишний миг: он был родом из Калабрии, годом старше меня, с высокими скулами и бритой головой, низким голосом, почти что рябой кожей с крупными порами, словно ее сотню раз сдавливали, чтобы выпустить гной. Его звали Ф., и, спросив, что означает его имя, я подумал о лаве, огне, вытекающем из вулканов. Он предложил мне остановиться в его гостинице, и это было явно беспутное предложение, ибо он выглядел, как настоящий бандит, поэтому утром, выйдя из вагона, я не стал ждать его на перроне.