Меня встречал безучастный, весь в сером шофер, уже в возрасте, элегантный несколько по-мужицки: он нес в руке фотографию своей хозяйки[10]. Не говоря ни слова, он взялся за чемодан и провел меня к серебристому Мерседесу. Роллс продали десять лет назад. Он спросил, где бы мне хотелось сидеть, сзади или спереди, и я сел спереди. Так как он был кем-то вроде лакея, я чувствовал себя рядом с ним довольно жалко и смотрел, как за окошком тянется холодный пейзаж под солнцем, резко перешедший от античных развалин к промышленным сооружениям, непривычным для Р., или, скорее, для того представления о Р., которое я составил.

Движение машины напомнило мне о поезде. Там я начал читать одну из двух книжек, которые родители подарили мне на день рождения: «Красное и черное» Стендаля и «Подросток» Достоевского. Я взялся за предисловие к Стендалю, этот роман я еще не читал. Автор предисловия разъяснял, что Стендаля вдохновило реальное происшествие, и он лишь чуть изменил его ход: молодой человек стрелял в церкви в свою любовницу; Стендаль, сообщал автор предисловия, ограничился тем, что развил чувства, которые могли бы привести к очевидности этого убийства, и по мере того, как я читал, строчки двоились, выявляя другую очевидность: целью моей поездки в Р. было убить пригласившую меня женщину, я не думал об этом прежде; по правде говоря, это была даже не цель, но некая очевидность, что-то, от чего с этого мига я больше не мог избавиться. Однако, встреча с тем парнем, ужин, постоянный грохот поезда, полудрема в неудобном положении и холоде отвлекли меня от моей идеи. Приехав, я позабыл о ней. Я попытался сказать несколько слов шоферу. Его хозяйка, вопреки обыкновению, поднялась в девять утра, чтобы подготовиться к моему приезду, меня уже ждал завтрак.

Мне показалось, что дорога от вокзала до дома была слишком долгой, и ее умышленно затянули и усложнили дополнительными поворотами, объездами и чудовищными аллеями, дабы нарушить все мои представления о расстояниях и расстроить любые мои планы выйти из дома. Дом представал таким далеким и изолированным, находящимся в самом конце извилистого лабиринта, что мне было бы тяжело пуститься в обратный путь. К тому же шофер уже вызвался ездить для меня каждое утро на вокзал за газетами, и желание отправляться туда вместе с ним показалось бы смехотворным. По всей видимости, в этой местности не ходил ни один автобус. Водитель остановил машину возле дверей, выкрашенных в зеленый цвет. Женщина находилась в подвале, занималась какой-то невыразимой работой: на носу у нее были узенькие очки, завидев меня, она сняла их и Резко встала, вот и она со своим рукодельем.

В качестве условия моего приезда я поставил возможность выбора комнаты, в которой буду спать: я хотел, чтобы она была достаточно удалена от ее комнаты, и представлял ее очень простой, небольшой, полностью белой, лишь со столом и кроватью, похожей на комнату для прислуги. Взяв меня за руку, женщина провела меня по дому чтобы показать комнаты. Их было около тридцати, те, что располагались на третьем этаже, не отапливались, вероятно, в них никто никогда не жил, они были заполнены мешаниной из гобеленов и маленьких гнусных картинок. Большая гостиная также представляла собой немыслимое месиво испанского и китайского стилей, барокко и классики, с венецианскими люстрами, романтическими пейзажами, перламутровыми буфетами эпохи Мин; на протяжении своей карьеры женщина без разбора скупала все самое дорогое. Ее спальня находилась на втором этаже: коридоры со стенными шкафами скрывали наряды, в которых она снималась в фильмах и появлялась на вечеринках, она всё сохранила; в вестибюле с массивными коврами и углублениями для потайных шкафов обретался в особой нише ее туалетный столик и некая разновидность низенького диванчика для чередовавшихся массажа и педикюра. В самой спальне над покрытой белым перкалевым покрывалом кроватью возвышалось распятие с фигурой терзаемого Христа, но взгляд привлекали три тигриных шкуры с красными разверстыми мордами; они лежали по разные стороны кровати: три хищника смотрели друг на друга, ведя между собой невозможные беседы (ностальгия по джунглям). Кровать, которую можно было принять за брачную, на самом деле оставалась девственной, скоро будет уже двадцать лет, как муж покинул ее, а жена никогда не осмеливалась приводить в эту постель других мужчин, опасаясь прислуги.

Я все еще не мог определиться со спальней, все казались одна мрачнее другой. Наконец, она привела меня в подвал, в потайную квартирку находящуюся против ее лаборатории и холодильной камеры. Это было древнее подземелье, которое несколько лет назад она с помощью сына экономки расчистила от мусора, прогнав крыс и выкопав человеческие останки, различные кости, куски щитов, осколки ваз, которые велела соединить скобами для своих стеклянных шкафов. Туда можно было пробраться, чуть нагибаясь, сквозь жемчужные занавесы и столь же низкие, сколь и широкие двери. В конце концов, мы оказались посреди изобилия позолоты, украшений из драгоценных камней, граненых зеркал, в которых отражались слоны, тысячерукие богини, цельные бивни и огромные сладострастные статуи Шивы. Эта комната, которую она называла молитвенной, на самом деле изредка использовалась для любви; мужчины, которых она туда приводила, должны были бежать на заре - прежде, чем наверху появится садовник. Она возжигала здесь свои восточные ароматы. Единственным выходом было подвальное окно с решеткой; световой регулятор подсвечивал каждый предмет всеми цветами радуги и заставлял потрескивать искусственные языки пламени. Именно эту комнату она предназначила для меня, и именно на ней я решил остановить свой выбор.

Я остался один. Немного вспотевший с дороги, я решил принять душ. Раскрыв один из стенных шкафов, я обнаружил несколько случайно или нарочно попавших туда платьев, шарлаховые туники, прозрачные ночные рубашки, испанские воланы, шитые черной парчой, я быстро его закрыл, но прежде провел рукой, и ткани зашелестели. Ванная комната тоже состояла сплошь из зеркал, но самым удивительным была прозрачная ванна, впалая, словно устье большого источника, это была чаша, окруженная муренами, тихо извивавшимися в аквариуме, служившим основанием ванны. Зеркала, отражающие мое тело до бесконечности, обнаруживая мои изъяны, открывали чересчур очевидный путь к самоубийству, и я выключил свет. Единственным освещением осталась зеленая и призрачная подсветка аквариума; дрожа, я погрузился в слишком горячую воду средь морских змей, которые, казалось, никоим образом не были отделены от ложа ванной: внезапно они сплелись у моих ног, извивая черные тела, порой показывая меж плоских губ мелкие белые зубы, похожие на булавки слоновой кости, они устремились к моей шее, образуя в бледных отблесках стекла устрашающее ожерелье. Но мурены были пресыщены: шофер, следивший за аквариумом, бросил им утром большую порцию живых красных рыбок, что ждали своего часа в особом отделении и в этот момент копошились у моих ног.

Я обратил внимание на одну красную рыбку, более величественную, нежели жертвы, она была плоской, с тонкой серебристой полоской на боках, и все время пребывала на одном месте, сохраняя некое точное расположение справа вверху аквариума, ничто не могло ее сдвинуть: неподвижность этой рыбы была поразительной, я решил посматривать на нее время от времени. Я отворачивался, чтобы дать ей время уплыть, но, когда вновь направлял взгляд на аквариум, рыба была по-прежнему на своем месте, и казалось невозможным понять, из-за чего именно оно было выбрано возле поднимающегося столбиком водоворота кислородных пузырьков, сверкающих камушков и искусственных водорослей...

Женщина велела мне прогуляться по саду. Для выхода она переоделась в легкое платье и длинное пальто из леопардовой кожи, притворившись, что взяла его из шкафа случайно. Она привела меня на теннисный корт, который был подарком продюсера, и теперь размыт и охвачен зарослями, коричневая краска вся выцвела. Я ни с того, ни с сего попросил ее подняться на трибуну пустынного корта, чтобы сделать ее снимок, я всегда носил в кармане маленький фотоаппарат. Увидев меня, три немецких овчарки, два самца и самка, залаяли в увитом плющом загоне. Разговаривая с ними, она протянула им руки, которые собакам нравилось обнюхивать через сетку, запах пудры был им хорошо известен. Разговаривать с ними нужно было, согласно определенному правилу и на немецком, ибо их выдрессировали в немецкой полиции. Послышался прерывистый голос этой женщины: «Sitz! Platz! Auf![11]», и собаки садились, ложились, вставали. Это были единственные немецкие слова, которые она знала, кроме стихотворения Гете, которое выучила в школе и иногда машинально цитировала, не понимая смысла.