Рядом с Гизолой Пьетро переживал свои первые нежные чувства и был за это благодарен. Он восхищался цветком, когда ему приходило в голову сорвать его для нее. Но, не осмелившись, отбрасывал в сторону. Тогда он еще сам себе не верил, и его «я» будто съеживалось. И какой до жестокого непостижимой вдруг предстала перед ним вся природа! Есть от чего прийти в отчаяние!

Лежа ничком на земле, он крепко обнимал цыпленка и не хотел отпускать! Помог муравьям, убрав с их пути палку, на которую те пытались вскарабкаться — сперва нерешительно, потом в отчаянии, шатаясь под весом огромного для них зернышка и заваливаясь на спину! С умилением он смотрел, как ползет по руке божья коровка, и укорял ее, когда та улетала!

Он гнал от себя тоску, но никак не мог отделаться от нее полностью. Иногда вдруг отрывался от нее — и попадал в невнятное, смутное состояние души, все время ускользавшее. Дух его, казалось, разрастался до такой степени, что мысли вместе со случайными своими отголосками терялись в нем, как в огромной зале. Сколько раз он думал, что пропал окончательно, и образы внешнего мира захлестывали его с головой! Своя душа у него то как будто была — то съеживалась. И от таких перепадов его мутило, как при головокружении.

Иногда ему мерещилось, что он в школе, и вдруг туда заходил большой барабан. Тут ему становилось так смешно, что он пугался и еле сдерживался, чтобы не закричать от ужаса. Анна думала, что он заболел — и трогала лоб рукой:

— У тебя жар?

И он кричал:

— Нет! Нет! Отвяжись!

Прошел год с той соловьиной ночи. Год как год: трактир и посетители, Поджо-а-Мели и батраки.

С началом весны Доменико решил с размахом подготовиться к сбору урожая, который ожидался лучше прежних. Он чаще ездил в имение, словно давая себе роздых от трактирной суеты. И поскольку погода стояла хорошая, каждый раз брал с собой Пьетро. Может, на свежем воздухе он перестанет болеть!

Он тащил Пьетро в поле подрезать лозы и вообще заниматься хозяйством. Но тот был словно слеп и глух. И Доменико отправлял его обратно на гумно вместе с кем-нибудь из женщин, возвращавшихся с поля с охапками свежей травы или выбранных с пашни сорняков.

Как-то раз Пьетро поджидал отца, устроившись у двери Джакко на приступке, где обычно сидела Гизола — он подражал ей, сам того не замечая. Маза как раз заканчивала мести дом метлой, насаженной на старую ручку от зонтика, и подняла столько пыли, что ее вкус ощущался даже во рту.

— Встаньте, — попросила она.

Но он не двинулся с места. И Маза остановилась.

Среди цветастого тряпья, клубков волос и коробочек с выпавшим дном валялась кукла, сделанная из лоскута белой ткани и половника. Пьетро поднялся, чтобы ее подобрать. Но Маза, улучив момент, тут же выбросила мусор на улицу. Лежащая на спине кукла показалась Пьетро живой. И он ее не тронул. Тут с поля вернулась Гизола, увидела куклу в куче мусора и накуксилась, но промолчала, потому что бабушка давно уже велела ее выбросить.

— О всякой ерунде думаешь? — прикрикнула на нее Маза.

Пьетро, для смеха, загнал куклу пипками в самую грязь — и накинулся на нее в исступлении, с дико бьющимся сердцем, бледный от страха — ему показалось, что она вылезает назад.

Гизола, глядя на него от дверей, пробормотала:

— Дурак!

Пьетро стало неловко, и он, как мог, попытался с ней помириться. Но она отвернулась, кусая найденный в ларе ломоть хлеба. Тогда он достал из кармана перочинный ножик и всадил ей в бедро. Девочка, побледнев, еле удержалась, чтобы не вскрикнуть. Он решил, что ей не больно и, сердитый и обиженный, замахнулся, чтобы ударить еще раз — но она пнула его ногой и, бросив хлеб, убежала в комнату. Маза, услышав грохот опрокинутых стульев, перестала подметать и поспешила в дом к Гизоле, которая тихо ныла на одной тянущейся ноте, но скоро умолкла.

Пьетро остался в кухне один и, тихонько смеясь от испуга, осторожно двинулся вперед — посмотреть, что там. Но тут вышла Маза и закричала возмущенно:

— Вы зачем ее до крови порезали? Нельзя быть таким злым! Все хозяину расскажу!

— Я не виноват.

Маза в сердцах чуть не огрела его по голове.

Пьетро, свято веря в свои слова, поклялся страшными клятвами, которые произвели на него в свое время сильное впечатление — довольный, что представился случай их повторить.

Но Доменико с Анной отхлестали его по рукам прямо при Мазе и Гизоле и заставили просить прощения. После этого Пьетро, хотя наказание было ему отчасти приятно, долго ходил подавленный, и былые проделки наводили на него суеверный страх. Он больше не играл — считая, что рано или поздно это кончится чем-то ужасным. Он убедился в этом два года назад, когда, швырнув камень, нечаянно поранил мальчика, который, как оказалось, стоял за забором. Поэтому его разговоры с Гизолой стали многозначительными, приобретя какой-то новый подспудный смысл.

Через несколько месяцев, случайно встретив ее в поле одну, он прошел было мимо, но потом вернулся и рискнул спросить:

— Тебе очень было больно?

Ее ноги, утопавшие во вспаханной земле, приводили его в смятение. Но она посмотрела на него с улыбкой:

— Когда?

— Когда я нечаянно ткнул тебя ножиком.

Сама эта улыбка, такая неуместная, сбивала его с толку.

— Вы все про это думаете?

Пьетро удивился, что ее чувства настолько далеки от того, что он ожидал. И спросил:

— А ты что — забыла?

— Сразу же.

Он понял ее по-своему: «О таких гадких вещах не думают».

— Но тебе ведь, наверное, было больно. Если хочешь, сделай мне то же самое…

— Я?

— Клянусь… Ты же знаешь, мое слово крепкое. Я ведь тебя поранил?

И он объяснил ей, что она должна тем же ножичком нанести ему такую же рану. Гизола, чтобы показать, что отнеслась к его словам серьезно, отвечала:

— Когда скажете…

Но согласие умерило его пыл.

— Надо только, чтобы никто не узнал.

— Скажу, что сам порезался.

Он взял ее за руку, чтобы вложить в пальцы нож — но она тут же вырвалась с недоверчивой гримаской.

— Разве я когда-нибудь врал? Я тебе не Агостино!

Но, решив, что ей так неприятна его настойчивость, Пьетро развернулся и ушел, сбивая по дороге руками высокие колосья овса. Он был сконфужен и решил больше не попадаться ей на глаза. Ее присутствие было ему отвратительно. «Наверное, — подумал он, — она отказалась из-за тети и бабушки».

Гизола же в свою очередь уверилась, что он говорил не всерьез. И невзлюбила хозяйского сына — с безотчетной злостью, присущей людям подневольным.

Впрочем, в его неискренность поверить было нетрудно — это был лишний повод его ненавидеть! Порой она видела его издали, но он испуганно отводил от нее взгляд, и тогда она запевала.

В школе Пьетро был нервным и оживленным и третировал соседей по парте. Он требовал, чтобы ему подчинялись, придумывал смешные клички и наказывал за ослушание. Но даже когда все замолкали, он совершенно не слышал учителя. Хотя некоторые ответы товарищей достигали его слуха, вызывая странное сожаление.

Он заканчивал начальную школу, был старше всех и хуже всех учился. Семинаристы его дразнили.

Иной раз, с трудом ухватив, о чем речь, он делал над собой усилие и следил за ходом урока до самого конца, чуть ли не наслаждаясь тем, что вызывает у всех еще большее презрение, на самом деле огорчавшее его. После такого напряжения он выходил из класса совершенно измочаленный, хотя вроде бы ничего и не делал: голова была мутная, в висках давило. Заниматься он был не в силах: откладывал книгу в сторону, брал другую, и тоже бросал — не читая и даже не видя ее перед глазами.

Тогда его развлекали трактирный шум и суета.

К тому же, делать уроки ему приходилось за общим столом, где обедали посетители победнее, расстилая перед собой каждый свою салфетку. В их сгибах собирались крошки, которые Пьетро брал щепотками и отправлял в рот. Эти завсегдатаи, ставшие Доменико с Анной приятелями, вечно смешили его и подначивали: