Василий вздрогнул, проснулся. Приник к окну. Причина тревоги, внутреннего беспокойства была непонятна. Его что-то заставило встать. Он сунул босые ноги в валенки, набросил поношенный козлиный тулупчик, нахлобучил шапку и осторожно, стараясь никого не разбудить, пробрался в прихожую. Осторожно притворил дверь, спустился по крутым ступеням.

В сарае пахло сеном и дубленой овчиной. Свеча освещала лицо Василия и его поделки. Он почти не чувствовал, как расплавленный воск капал на руки. Это непонятное смятение длилось недолго. Оцепенение вменилось вдруг страстью, желанием действовать.

…Василий скатывал снег в большие комья, ставил их рядом, громоздил один на другой, подгребал снег, забрасывал его наверх. Бегал к колодцу, тащил ведра с водой, поливал снежные стены. Они покрывались через некоторое время ледяной коркой. Делал заготовки, что-то вроде болванок из снега для скульптур: лошадей, всадников и прочих фигур. Политые водой, они замерзали, превращаясь в глыбы льда, а тем временем Василий лихорадочно работал в другом месте. Он ползал по снежным стенам, карабкался с ведрами по приставленной лестнице, тянул наверх доски, делал перекрытия в проемах, лепил колонны, лестницы, колокольни, купола… Иногда он срывался, падал. От обиды и боли наворачивались слезы. Он торопливо и неуклюже стирал их рукавом мокрого тулупа, из-под которого виднелась ночная рубаха. И продолжал работать с еще большим остервенением, злостью, упрямством. Временами силы покидали его. Но он не позволял себе долго отдыхать. Снова и снова брался за работу. Василий появлялся то рядом со скульптурньши фигурами, то на холме, где на фоне ночного неба уже высилась белоснежная арка.

Может быть, в такие минуты рождается художник, творец, гений, когда раскрепощается то, что уже невозможно погасить, ограничить трезвым рационализмом. Не всякому, видимо, дано однажды в жизни довести себя до такого состояния экстаза, полубезумия, чтобы тем самым раз и навсегда разорвать цепи сомнений, выпустить на свободу то, что заложено в самых глубинах человеческой души. Такой день… вернее, такая ночь в жизни Василия настала.

Он вспомнит минуты своего детства спустя годы. Он напишет об этом в автобиографии: «Рисовать я учился на песке, на бумаге, на стенах и на всяком таком месте, где я находил за способ, и так я продолжался лет до десяти, между протчим по зимам из снегу делывал палаты и статуи».

Иван Федорович хлопотал у постели сына. Василия бросало в жар, он бредил. Отец менял компресс, клал на голову сына свежее полотенце. Ему помогала жена, робкая, молчаливая женщина.

— Эко угораздило тебя, — ворчал Иван Баженов. — Надо же быть таким непутевым… одни хлопоты да убытки. Жаль, что выпороть тебя не могу, прости, господи… За такое баловство не лекарство тебе положено… Ну будет, будет метаться-то. Коли здоровьем в меня вышел, то никакая хворь не возьмет, так, потреплет немного, да и отпустит… Будет тебе, жена, сырость-то разводить. Поди лучше поставь самовар да за медом слазь.

А тем временем детвора обживала снежный городок, строительство которого начал Василий, а продолжили другие, люди более взрослые. Утреннее солнце пронизывало ледяную поверхность строений, преломлялось, играло всеми цветами радуги. С горки, из-под ледяной арки, неслись самодельные санки. Внизу они попадали под град снежков. Это вели оборонительную войну мальчишки, захватившие ледяную крепость. Они никого не подпускали к ней, и всякий раз, когда «противник» приближался, дозорный начинал трезвонить во все «колокола» — в подвешенные «архитектором» старые ведра и бочонки…

— Вот так-то оно лучше, — говорил Иван Федорович, принимая из рук сына пустую кружку. — Хворь — это тебе не дурь. Хворь можно живо выгнать. А что касательно дури твоей… Ну да ладно, потолкуем потом. Пора мне. Коли что надо будет, кликнешь мать. А ежели полегчает, займись делом. Время зря не теряй. Книги не зря учеными людьми пишутся, запомни это. А я нынче зайду к твоим, скажу, что захворал, заодно и узнаю, как ты там…

— Не надо ходить в Страстной, — осипшим голосом крикнул Василий. Он попытался было сказать что-то еще, но к горлу подступил ком, глаза наполнились влагой. Чтобы не разрыдаться, Василий больно прикусил нижнюю губу. В ту же минуту какое-то чувство подсказало ему, что он должен все сказать именно сейчас, что откладывать нельзя, что потом вернуться к этому разговору будет гораздо трудней. Пусть лучше сейчас. И будь что будет, пусть выпорет, изобьет до полусмерти, запрет в темном чулане. Зато на душе не будет этого тяжелого камня.

— Не хочу я… не хочу быть попом, — дрожащим голосом, в котором, однако, проскользнули нотки упрямства, сказал Василий. — Батя, миленький, определи меня в каменный приказ…

Нет, Василий не рассчитывал на согласие. Он был почти уверен, что за этим последует страшный скандал, что лицо отца, как это часто бывало прежде, когда он гневался, покроется багровыми пятнами, что мать поспешит убрать из-под рук мужа легко бьющиеся предметы, что ей придется прибегнуть к различным ухищрениям и осторожным уговорам, чтобы утихомирить легко возбудимого, а в общем-то доброго и отходчивого Ивана Федоровича. Но этого не произошло. Слова Василия повисли в воздухе. Наступила гнетущая тишина. Иван Федорович стоял в растерянности. Скорее сердцем, чем умом, он почувствовал, что это не просто каприз мальчика. И даже не столько просьба, сколько требование. В робко сказанных словах он, может быть, сам еще того не сознавая, почувствовал силу, уверенность.

Иван Федорович, ни слова не говоря, вышел.

Архитектурная школа, чаще всего именуемая «архитектурии цивилис» или просто «архитекторской командой», находилась близ Охотного ряда. Ее основал князь Дмитрий Васильевич Ухтомский, человек образованный, энергичный, хорошо разбирающийся в делах архитектуры, как в вопросах теории, так и практики. Ему и самому приходилось много строить. Он возвел соборную колокольню со скульптурами в Троице-Сергиевском монастыре, соорудил каменные Красные ворота, строил Кузнецкий мост через Неглинную, перестраивал в Кремле Мастерскую и Оружейную палаты, реставрировал Арсенал у Никитских ворот, пострадавший от пожара, участвовал в других работах. Практика подсказывала Ухтомскому, что для развития строительных дел необходима специальная подготовка людей, что надо воспитывать не только архитекторов, но и готовить каменотесов, мастеровых, отделочников, специалистов по фундаментам, которые исполняли бы свои обязанности не по наитию, а руководствовались знаниями, наукой, математическими расчетами и были бы не только исполнителями, но и помощниками архитектора. В преподавательской работе он был сторонником изучения классических методов архитектуры и строительного дела. В своем донесении в Сенат Дмитрий Ухтомский писал, что школа крайне нуждается в книгах Витрувия, Полускедера, Поцци, Палладия и других авторов «архитектурных книг». Отсутствие надлежащих учебников — одна из основных трудностей, с которой Ухтомский столкнулся в своей педагогической деятельности. Правда, кое-какие книги он достал, но почти все они были на иностранных языках. Самостоятельно пользоваться ими могли немногие. Члены архитекторской команды были в основном из бедных семей. Ученики плохо одевались, скудно питались, зимой часто болели. Единственное, что их удерживало в школе, — любовь к избранному делу и надежда выбиться в люди. Ухтомский учитывал и это обстоятельство. Он принимал в школу лишь тех, кто горел желанием посвятить себя строительному делу, кто фанатично этому предан. Это позволяло надеяться, что человек на время учебы может смириться с трудностями.

И еще одна особенность была в педагогической деятельности Ухтомского. Он — один из тех, кто позволял себе в сдержанных тонах говорить то, что думает, а не то, что требовалось от человека его положения. Собственно, этим и отличались просвещенные умы первопрестольной столицы. В последующие годы эта тенденция разрастется как снежный ком, что вызовет раздражение правительства и желание монарха держаться подальше от этого «развратного» города, помешанного на бредовых мыслях о республиканском строе, парламентских выборах, равенстве людей.