мне понравился. И еще половине Испании, которая тоже мне нравится. Я ведь не из тех, кто носится по улицам, спрашивая всех подряд: “Послушайте, простите, а Вы, случайно не священник? Не будете ли Вы столь любезны исповедать меня в одном достаточно необычном грехе? ”

Люди сочтут меня чокнутым. Одни, возможно, скажут: “Кончай, плыви отсюда,

барабулька”, а другие, до смерти напуганные, убегут.

Мама записала меня на этику, чтобы посмотреть, не научусь ли я хоть чуть-чуть культуре

поведения, которой мне явно не хватает.

- По крайней мере, сынок, ты хоть не будешь так шумно есть, – говорит она.

Вот дедуля мой шумит, так уж шумит, но, поскольку он носит вставные зубы, а не свои,

да к тому же “деревенские”, все его прощают. В любом случае, единственное чему учит нас сита Асунсьон на этике, так это повторяет нам тысячу раз, что, если мы будем оставаться невежами и тупицами, если будем уподобляться животным, как делаем это сейчас, лишь выйдя во двор, то закончим мы отпетыми преступниками.

Все это и привело к довольно необычному греху (не потому, что он был мой), который я

совершил на следующий день. Лучше я расскажу тебе все с самого-самого начала. На следующий день дедуля пришел к школе встречать меня. До сих пор все было нормально. Он принес мне в своей дрожащей руке сэндвич с сыром “рокфор”. Я подхожу и говорю ему:

- Дедуля, сколько раз я должен тебе повторять, что сыр “рокфор” напоминает мне запах

школьной раздевалки?

До сих пор все было нормально. Дед мне отвечает:

- Да нет же, глупыш, ну и надул же я тебя, экий ты легковерный, сэндвич с сыром для

меня, а для тебя – с маслом и колакао.

Дедуля, безо всякого преувеличения, повторял эту шутку сто пятьдесят тысяч пятьсот

двадцать пять раз, но не помнит об этом, как и о своем простатите, и я должен вести себя, как будто это новая шутка, и говорить:

- Вот и отлично, дедуля, а то я уж подумал, что придется глотать этот “рокфор”.

Дедуля пребывает в иллюзиях, что я смеялся над его шуткой. Эта шутка то повторяется,

то нет, как говорит мама, по очереди. В тот холодный зимний темно-серый вечер до сих пор все шло нормально.

- Уж не та ли молоденькая девушка в красной мини-юбке твоя учительница? – спросил

меня дедуля.

- Черт возьми, конечно же нет, моя училка – вон та безжалостная старуха в длинной,

черной юбке.

- Вот ведь незадача, Манолито, я солидарен с тобой в твоих чувствах.

До этого момента все было нормально, потому что дедуля никогда не теряет надежду на

то, что моей учительницей станет молоденькая девушка в мини-юбке, о которой он всегда спрашивает. Ему хотелось бы подойти к ней под предлогом успеваемости внука по математике, пригласить ее в кафе, угостить анчоусами, которые дедуля любит покушать, когда получает пенсию. Дедуля вообще никогда не теряет надежды замутить с девчонками. Он всегда говорит мне, что я пошел в него. На самом деле он видит, что мне до смерти нравится Сусана, вот я и верчусь около нее, как мухи у дерьма. Только я вовсе не хочу этим сказать, что я – муха.

Даже сейчас все было нормально. Почти все вечера мы говорим об одном и том же,

смеемся над одним и тем же, и то же самое едим на полдник. И кто в этом виноват? Да мы сами, ведь нам нравится слушать одно и то же, а кому это не нравится, тот уехал в Норвегию, как мой дядя Николас. Так вот в этот самый момент нашей жизни, можно сказать, переломный, приходит дядька, один из многих, шляющихся по моему кварталу, и говорит деду, чтобы он дал ему двести песет.

- Черта с два я дам тебе двести песет, – отказался дедуля.

Этот дядька подходит, достает большущий складной нож и, невзирая на лица, угрожает

нам:

- Ну, вот что, ты дашь мне все, что имеешь при себе за красивые глаза.

И добавил, что у него был СПИД, и этот самый СПИД находился на ноже. Непреклонный,

пока дело не касалось ножа, дедуля изменил свое мнение и сказал:

- Ладно, дам. Манолито, дай этому столь любезному господину деньги.

Деньги носил я. Мама откладывала их каждый день в мой кошелек, чтобы купить

лотерейный билет, поскольку всем нам хочется сразу стать миллионерами и в ус не дуть. Хоть в чем-то должно быть заметно, что мы из одной семьи.

Я начал доставать из кошелька одну монетку за другой. Мама дает мне эти монетки,

чтобы избавить свой кошелек от мелочи. Сердце грабителя начало пошаливать.

Каким бы ни был хорошим разбойник, наступает момент, когда он устает ждать, потому

что у него есть и другие дела. Так вот для нашего грабителя этот самый момент и наступил, а у меня на нервной почве упали на пол двадцать дуро. Дядька собрался наклониться и подобрать их, а потом бежать без оглядки со всех ног. В это время я смог разглядеть нож вблизи и прочел: “на память о Мота-дель-Куэрво”.

И в этот напряженнейший момент, я, чтобы затеять разговор на тему Мота-дель-Куэрво,

произнес:

- Этот нож из селения моего дедушки.

Дедуля подходит и начинает расспрашивать: “ Почему у тебя нож из Мота-дель-Куэрво?

А когда ты там был? Как зовут твою мать? И какая у тебя группа крови? И какого цвета на тебе трусы?..” Дедуля вечно такой назойливый, когда встречает кого-то из Мота-дель-Куэрво в Куэнка. В общем наш грабитель подтвердил деду, что он из Мота-дель-Куэрво и назвал имя его матери. (В смысле имя матери грабителя, а не дедовой. Дедова мать умерла целую вечность тому назад, и не стоит теперь рыдать из-за всех, умерших на планете Земля, людей). Матерью грабителя была Хоакина, по прозвищу Сквернословка. Дедуля ее знал. Грабитель сказал деду, чтобы тот даже и не вздумал говорить матери о том, что он болен СПИДом, потому что она могла разволноваться и, кроме того, это было грязное вранье грабителя. Дедуля сказал грабителю, что если тот будет по-прежнему разбойничать в моем квартале, он позвонит Сквернословке, которая была поистине святой. И еще позвонит в полицию, чтобы грабителя арестовали и надели на него наручники. А народ на улицах будет указывать на него, говоря:

- Вот вор, который осмелился ограбить Николаса Морно и Манолито-очкарика.

В заключение дедуля добавил:

- И отдай-ка мне нож, я не хочу, чтобы название моего городка было обесчещено из-за

твоих преступлений, мерзавец.

Вот что высказал мерзавцу мой дедуля. Наш грязный грабитель повел себя довольно

хорошо. Он и в самом деле отдал деду нож “на память о Мота-дель-Куэрво”, в Куэнко, и вернул нам деньги “с паперти”, как говорит моя мама.

Я подумал, что наша волнительная история на этом и завершилась, то же самое подумал и

ты с президентом Соединенных Штатов, вот только тут-то мы лоханулись, потому что все самое интересное впереди.

Два дня спустя сита Асунсьон сказала:

- Постройтесь, мы едем в музей Прадо.

Вот только не думай, что это было неожиданно. Мы узнали об этом неделю назад, но все

бросаемся к двери, словно никогда не видели дверь в нашу жизнь.

Для поездки в музей Прадо мама приготовила мне картофельную запеканку, несколько

кусков запанированного в сухарях филе и сдобную булку с шоколадом на десерт. Когда в автобусе я достал свои припасы, Джихад заявил:

- Ну ты и жлоб! По ходу ты собрался вместо музея Прадо пойти в поход в

Мирафлорес-де-ла-Сьерра.

Джихад так меня взбесил, что я спросил:

- Хочешь?

Чувак слопал половину запеканки, но уже не обзывал меня больше жлобом. Если об

этом узнает мама, она меня убьет, потому что говорит, что все мои перекусы всегда съедают остальные дети.

А, ладно, главное, пока мы ехали, Ушастика два раза вырвало, а мы распевали: “Эй,

водитель, не смейся, не смейся, водитель”. А пока мы пели, мы, оказывается, уже и подъехали к этому самому музею Прадо. Сита Асунсьон сказала нам, что тот, кто плохо себя вел, больше никогда в жизни не поедет на экскурсию, разве что направится в карабанчельскую тюрьму, где и должен был бы находиться. Сита Асунсьон хотела привести нас сюда, чтобы показать “Кошек” Веласкеса. На этой картине Веласкес нарисовал портреты всех своих кошек. Он был человеком, который очень любил животных, и поэтому моя школа носит имя Диего Веласкеса.