Во всяком случае, даже если предположить, что большинство планетных систем необитаемо и продолжительность существования каждого «человечества» составляет лишь очень небольшую часть продолжительности существования их солнц, следует заключить, что во вселенной имеются очень многие планеты, на которых живут существа, достигшие столь же или еще более высокого уровня развития, какого человечество достигло на Земле.

Вместе с тем жизнь встречается во вселенной все же исключительно редко. В пределах солнечной системы развитые формы жизни встречаются, по-видимому, только на одной планете — Земле. На звездах никакие формы жизни вообще невозможны, а планетные системы отделены от других колоссальными расстояниями, измеряемыми десятками, сотнями или тысячами световых лет.

Именно это обстоятельство Джинс выдвигал на первый план в своих популярных книгах, где даже не упомянул о возможном числе планет (довольно большом даже в рамках его гипотезы вследствие длинной шкалы времени) и настаивал на невозможности существования высших форм жизни на Марсе или Венере. Это ему, однако, не помешало несколькими страницами далее предположить, что человечество могло бы переселиться на эти планеты после того, как Земля станет слишком холодной. Можно с полным правом спросить, были ли вполне корректными те рассуждения, с помощью которых Джинс вычислял вероятность сближения двух звезд даже в рамках своих гипотез, и не были ли они направлены специально на усиление тезиса об исключительной редкости жизни, поскольку Джинс систематически получал слишком малые значения вероятности. Действительно, Джинс не учитывал того факта, что согласно его собственной теории звезды рождаются изолированными скоплениями из одного большого первоначального сгущения и что в этих скоплениях взаимные расстояния звезд гораздо меньше, чем средние взаимные расстояния звезд, вычисленные для всей туманности.

Впрочем, Джинс выдает себя в конце книги, где он ставит одновременно себе и читателю ряд чисто «метафизических» и несколько тенденциозных вопросов:

«Мы можем только строить догадки о значении жизни, которая по всей видимости является в ней (во вселенной) столь редким явлением. Представляет ли она собой те высшие достижения, к которому идет мироздание и для которого биллионы лет превращений материи в ненаселенных туманностях и звездах и рассеяние излучения в межзвездных пространствах были только невероятно странной и удивительной подготовкой? Не есть ли она простая случайность и незначительный побочный продукт естественных процессов, текущих в мировой материи? Или, становясь на еще более скромную точку зрения, не должны ли мы смотреть на нее как на болезнь, которой начинает страдать материя на старости ее лет, когда она теряет высокую температуру и способность к генерации того высокочастотного излучения, которым более молодая и мощная материя могла бы сразу уничтожить жизнь?

Однако астроному едва ли принадлежит право выбора между этими противоречащими друг другу взглядами на жизнь; его задача выполнена, когда он раскрыл все, что может по этому вопросу сказать астрономия».[72]

Джинс старается ловко и осторожно сыграть на беспокойстве человека по поводу его изоляции во вселенной, возбудить с известной целью это беспокойство, а затем скромно подсказать ответ, характер которого вполне передается словом «творение», использованным уже неоднократно в его книге в своем настоящем смысле. Жизнь вообще и жизнь человека в частности есть якобы результат некоей особой привилегии, результат вмешательства провидения, если не сказать — божества. Следовательно, мир не был сотворен для человека, как утверждала обычно религия. Но существование человека в мире, так мало пригодном для него, не могло обойтись без того, чтобы человеком специально занялось сверхъестественное и всемогущее существо. Таким образом, то, что больше всего противоречит догмам о конечной цели творения, развиваемым до сих пор, дало как раз возможность снабдить деистов новым аргументом. На эти парадоксальные рассуждения Куде очень остроумно ответил еще в то время, когда допускали относительную редкость планетных систем, следующим сравнением:

«Рассмотрим дуб в лесу. Он образует тысячи желудей, из которых лишь очень немногие прорастают. Во всяком случае, одно дерево дает начало, вообще, лишь одному дереву следующего поколения. И желудь, который стал дубом и видит мириады желудей, гниющих в почве, сказал бы, что лес есть враг дубов и что его спасло лишь особое провидение!»[73]

Но открытия Стрэндом, Рейлом и Холмбергом новых планетных систем целиком выбили почву из-под былых рассуждений Джинса, и он вынужден был заново провести свои расчеты. Он учел те факторы, которыми ранее пренебрегал, и незадолго до смерти в ответ на интенсивную критику, направленную в его адрес, написал:[74]

«Я вычислил, что в среднем одна звезда из шести могла бы вполне быть окруженной планетами и что общее число планетных систем в нашем Млечном Пути должно составлять в этом случае несколько десятков или несколько сотен миллионов».[75]

Таким образом, Джинс официально признал очередное крушение надежд идеалистов, не устоявших в этом вопросе перед ударами науки. Те, кто имеет желание продолжать использовать в целях подтверждения догм о творении некоторые пункты новейших научных теорий, должны были бы задуматься над этим суровым уроком фактов.

Если вопрос о множественности обитаемых миров в научном изучении вселенной находит свое законное место, то так называемая «проблема сотворений мира» может показаться гораздо более необычной. Однако мы обязаны встретить эту проблему лицом к лицу, называя ее собственным именем. Ведь многие ученые, введенные в заблуждение математическим формализмом, о чем мы говорили в гл. V, и все еще находящиеся под влиянием ' преобладающей сейчас идеологии буржуазии, из среды которой они вышли, более не колеблются говорить о «научной» необходимости творения. Некоторые мистические соображения Джинса по поводу жизни во вселенной покажутся нам даже слишком осторожными по сравнению с том, что сам Джинс, Эддингтон или, например, Леметр, пишут о «происхождении мира».

Несомненно, среди астрономов находились креационисты во все времена, но они стали весьма сдержанными после большого подъема материализма, сопровождавшего триумф промышленной буржуазии в конце XVIII и в XIX вв. Например, Фай, крупный космогонист времен Второй империи и первых лет Третьей республики, ограничивался общими и очень туманными соображениями, пытаясь опереться на авторитет Декарта. Он писал:

«Как бы ни говорили, что вселенная есть бесконечная серия превращений, что все, что мы видим, логически обусловлено прежним состоянием как в прошлом, так и в будущем, мы не видим, как первоначальное состояние могло придти к гигантскому скоплению материи, к хаосу, откуда, несомненно, берет начало настоящее состояние. Следовательно, нужно начать с гипотезы и попросить у бога, как это сделал Декарт, рассеянную материю и силы, ею управляющие».[76]

Подобные утверждения всегда имели, независимо от намерений их авторов, характер самых обычных вымыслов, лежащих вне какой-либо науки. Их религиозное происхождение было настолько очевидным, что ими никого нельзя было обмануть.[77]

В настоящее же время, напротив, идеалисты, используя некоторые темные пункты, еще не до конца выясненные современной наукой, пытаются утверждать, что сама наука неизбежно заставляет предположить сотворение мира в определенный момент прошлого. Короче говоря, они пытаются доказать следующие два положения: