Эти предвидения оправдались спустя самое непродолжительное время. Должно быть, Дашкова чересчур всерьез взялась за дела. Екатерина Алексеевна этого не любила. Понимание того, что ее самостоятельность мнимая, — для Дашковой драма. «… Она больна, печальна и очень изменилась… — писала брату Елизавета Полянская, — может быть, к ней и вернется фавор, пошатнувшийся за последнее время».[114]

Она довольно скоро становится при дворе объектом шуток. Любой ее срыв (а с годами характер ее портится) делается предметом длительных обсуждений и насмешек. Она приказала зарубить соседских свиней, забравшихся к ней в сад и попортивших любимые ее цветы, и вот уже затевается в земском суде «следственное дело о зарублении… голландского борова и свиньи»; суд выносит постановление взыскать с княгини Дашковой 80 рублей штрафа и «объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собой (т. е. самоуправства. — Л. Л.) изволили воздержаться», в чем она должна была дать расписку.[115] Надо думать, что Екатерина Романовна чересчур сурово была наказана за самодурство и не без оснований усматривала в этом «посрамление своей личности». Глупая история стала темой пьески Екатерины II «За мухой с обухом», где действуют Пострелова и Дурындин. Правда, когда пьеса была написана, императрица решила изменить имена и, как свидетельствует статс-секретарь Екатерины II А. В. Храповицкий, выкинуть «хвастовство Постреловой о вояжах», что делало намеки слишком уж прозрачными.

«…Вы говорите, что я чересчур остро чувствую мелкие обиды, которые мне наносят… Пусть оставят меня в покое и пусть Ваши друзья не добавляют к оскорблениям, заставляющим меня страдать… Ни о чем не прошу, как только о том, чтобы служить без унижений, в противном случае откажусь от службы и покину родину. Я и 14 месяцев не останусь в стране после того, как брошу Академию, — вот почему все, что происходит теперь со мной, так меня расстраивает и рвет мне душу на части…» «…Не могу спокойно сидеть и ждать новых оскорблений и придирок — я их ничем не заслужила».[116]

Уже летом следующего года Екатерина Романовна «испросила трехмесячный отпуск». Везет свою любезную миссис Гамильтон, приехавшую к ней погостить, в Москву и в Троицкое («где мне так хотелось жить и умереть»). Ее приводит в восторг, что Гамильтон, англичанка, видевшая немало прекрасных парков своей родины, одобрила и ее сад (он «был не только распланирован мной, но где каждое дерево и каждый куст были посажены по моему выбору и на моих глазах»).

Однако, должно быть, тихие радости были Дашковой заказаны. «Зимой у меня было много домашнего горя, которое сильно расшатало мое здоровье». Речь шла об отношениях с детьми. С дочерью эти отношения разладились уже давно. Похоже, что Анастасия Щербинина была во всем противоположностью матери. Из переписки доходят обрывочные сведения о ее сумасбродствах, периодических разрывах с мужем, скандалах, мотовстве, долгах; она попадает под надзор полиции, под опеку… Дашкова писала по начальству, поручалась, выкупала, стращала. Разлад превращался в полное взаимное неприятие, столь неодолимое, что даже в годы ссылки мать и дочь не смогли ужиться вместе. Первое время Анастасия ходила к матери обедать, потом перестала.

Читая черновик завещания Дашковой, где Анастасия «отрешалась» от всего наследства, «движимого и недвижимого», и собственноручную приписку старой княгини, запрещавшую впускать к ней дочь даже для последнего прощания, слышишь голос, словно задыхающийся от ненависти. «…В дом мой, ей не принадлежащий, не пускать, а ежели предлог будет сказывать, что телу моему последний долг хочет отдать, то назначить ей церковь, где будет тело мое стоять».[117]

«Милосердный монарх», пристав, полиция — все призывались в исполнители этой воли. Какая мощь озлобления! И сколько, должно быть, за ним горя.

В случайном разговоре, от чужих людей узнает Екатерина Романовна о женитьбе сына. Павел Дашков женился на девушке незнатной, дочери приказчика, что для княгини было несомненным ударом.

Но, по ее словам, больше всего горя испытала она от недоверия сына: он прислал письмо с просьбой разрешить ему жениться, когда «весь Петербург» давно уже иронически обсуждал этот брак.

Краткое письмо Екатерины Романовны Павлу Михайловичу очень для нее характерно. «Когда Ваш отец собирался жениться на графине Екатерине Воронцовой, он поехал в Москву испросить разрешения на то своей матери; я знаю, что Вы уже женаты несколько времени, знаю также, что моя свекровь не более меня была достойна иметь друга в почтительном сыне».

Екатерина Романовна пыталась отвлечься от семейных неприятностей деятельностью в обеих Академиях. Получался действительно заколдованный круг. Мелькали и мысли о самоубийстве, и однажды Дашкова напомнила Екатерине знаменитый афоризм из «Новой Элоизы» Руссо, пленивший ее еще в детстве («…Я тогда уже любила храбрость»): «Не надо бояться смерти: когда мы есть — ее нет, когда она есть, нас нет». (Они сходятся в оценке Руссо: «очень опасный автор… горячие молодые головы воспламеняются».)

Дашкова не понимала и не любила Руссо. Екатерина поняла и испугалась. До России доносились громовые раскаты великой революции во Франции. И как следствие их с конца 80-х годов в России начинается резкая правительственная реакция.

Не только Радищев, Княжнин, Новиков, опасной представляется теперь Екатерине II и Дашкова с ее либерально-просветительной деятельностью, с ее гордыней, с ее негибкостью — поразительным, почти комичным для пожилой дамы нежеланием отказаться от прекраснодушных юношеских фантазий.

«Между тем пришла и Французская революция. Екатерина, состарившаяся, износившаяся в разврате, бросилась в реакцию. Это уже не заговорщица 27 июня… не петербургский корреспондент Вольтера, не переводчик Беккариа и Филанжери, разглагольствующий… о вреде цензуры и о пользе собрания депутатов со всего царства русского. В 1792 г. мы в ней находим старуху, боящуюся мысли, достойную мать Павла… и как бы в залог того, что дикая реакция еще надолго побьет все ростки вольного развития на Руси, перед ее смертью родился Николай; умирающая рука Екатерины могла еще поласкать этот страшный тормоз, которому было назначено скомандовать „баста“ петровской эпохе и тридцать лет задерживать путь России, — писал Герцен.

Дашкова, аристократка и поклонница английских учреждений, не могла сочувствовать революции; но еще менее могла она разделять лихорадочную боязнь слова, рукоплескать наказаниям за мысль. Екатерина испугана брошюркой Радищева („Путешествие из Петербурга в Москву“. — Л. Л.); она видит в ней „набат революции“. Радищев схвачен и сослан без суда в Сибирь. Брат Дашковой — Александр Воронцов, любивший и покровительствовавший Радищеву, вышел в отставку и уехал в Москву. Черед за Дашковой».[118]

«Меня опечалила судьба Радищева и еще более судьба брата», — признается Екатерина Романовна. И все же в «Записках» это всего лишь «один молодой человек», который служил в Коммерц-коллегии под началом ее брата Александра и страдал «писательским зудом».

Екатерина II оказалась и здесь прозорливей — не усомнилась в революционном смысле «Путешествия из Петербурга в Москву». Хрестоматийными стали ее возмущенные возгласы, сохраненные для потомства Храповицким. Пушкин приводит и комментирует их в статье о Радищеве, представляющей для нас и особый интерес.

«Он мартинист, говорила она Храповицкому… он хуже Пугачева; он хвалит Франклина. Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению… разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Радищев предан был суду».[119]