Но Дашкова-то, естественно, знала не копию, а оригинал. Должно быть, Екатерина его показывала — для «пресечения слухов».

Только мимоходом говорится в «Записках» и о другом кровавом эпизоде начала царствования Екатерины II — убийстве Ивана VI Антоновича, этой русской «железной маски».

Провозглашенный в двухмесячном возрасте императором, свергнутый Елизаветой Петровной, он содержался в Шлиссельбургской крепости как «секретный узник». Существовало предписание, согласно которому Иван Антонович должен был быть убит, в случае если кто-нибудь попытается его освободить. Такую попытку и предпринял в 1764 г. В. Я. Мирович.

Историю Мировича изучил В. В. Стасов, выдающийся художественный критик и серьезный исследователь русской старины.

Внук одного из приспешников Мазепы, Василий Мирович, приехал из Малороссии в Петербург ходатайствовать о возвращении ему фамильных земель, конфискованных еще Петром I. Просил он слезно: «сколько из милости ея императорского величества пожаловано будет…» Екатерина отказала. Отменять Петровы указы ей было ни к чему.

Тогда Мирович решил предпринять что-нибудь такое-этакое, что прославило бы его и вывело из нищеты. («…Его жажда была еще более распалена невозможностью быть при дворе, присутствовать на придворных балах и театрах», — писал Стасов.)

До Мировича и раньше доходили слухи о том, что «настоящий царь» — в Шлиссельбурге. Он задумал освободить Ивана Антоновича и возвести его на престол.

Пока Мирович с горстью солдат наводил на крепость где-то ими раздобытую пушку, тюремщики выполнили предписание, данное им два года назад (значит, Екатериной!): они вошли в камеру, где спал убогий Иван Антонович, и закололи его.

Мирович был казнен — «отрублением головы» — 15 сентября 1764 г. на Обжорном рынке. Три капрала и трое рядовых, его помощники, были прогнаны сквозь строй 10 раз и сосланы на каторжные работы. Убийцы же получили повышение по службе и «сделались столько ненавистны всей русской публике, что, когда они потом появлялись при дворе, каждый высказывал им презрение и отвращение», — цитирует Стасов немецкого историка и географа А. Ф. Бюшинга, жившего тогда в Петербурге.[35]

Авантюрный характер всего предприятия, веселая уверенность Мировича в безнаказанности — он смеялся и на допросах, и чуть ли не перед самой казнью — да и многие другие обстоятельства наводили на мысль, что за спиной Мировича кто-то стоял. Какой-то подстрекатель, который искал повод для уничтожения Ивана Антоновича. Многие современники считали, что исполнялась «императрицына воля».

Для Дашковой подобная мысль недопустима. И хотя в деле Мировича сама Екатерина Романовна оказалась лицом пострадавшим (об этом чуть ниже), касаясь его в «Записках», она преследует единственную цель — обелить императрицу. Слухи о причастности Екатерины II к убийству шлиссельбургского узника, уже второго российского императора, хоть в малой мере смущавшего покой государыни, Дашкова склонна объяснить кознями «извне».

«…За границей, искренно ли или притворно, приписали всю эту историю ужасной интриге императрицы, которая будто бы обещаниями склонила Мировича на его поступок и затем предала его. В мое первое путешествие за границу в 1770 году мне в Париже стоило большого труда оправдать императрицу в этом двойном предательстве. Все иностранные кабинеты, завидуя значению, какое приобрела Россия в царствование просвещенной и деятельной государыни, пользовались всяким самым ничтожным поводом для возведения клеветы на императрицу…»

Ничего не пишет Екатерина Романовна и о похищении княжны Таракановой и скорой ее гибели в Петропавловской крепости.

Полотно художника Флавицкого сохранило для нас это имя, когда-то, в 70-х годах XVIII в., широко известное.

Наводнение, прекрасная узница в нарядном платье — все это остается в памяти с первых, детских посещений Третьяковской галереи.

Единственная реальность здесь — сам факт петербургского наводнения: оно имело место в 1777 г. Женщины, называвшей себя княжной Таракановой, тогда уже не было на свете, она погибла двумя годами раньше. Да и вряд ли эта несчастная, заключенная в полутемную камеру под круглосуточный надзор двух караульных солдат, измученная «строгостью содержания, уменьшением пищи, одежды и других нужных потребностей» (из доклада ее тюремщика, князя Голицына, Екатерине, требовавшей строгих допросов узницы), походила на героиню картины Флавицкого.

Кем была она, узница Петропавловской крепости? История ее не до конца ясна.

В 1770-х годах в Иране, потом на Балканах, затем в Западной Европе объявилась какая-то молодая женщина, образованная, красивая, состоятельная. Она кочевала из страны в страну, меняла покровителей и имена. То она фрейлен Франк, то мадам де Тремуйль, то дочь турецкого султана, то принцесса Азовская, то… — это была роковая фантазия! — русская, княжна Тараканова, дочь Елизаветы Петровны от тайного брака ее с Разумовским и, значит, претендентка на российский престол.

Претензии ее поддерживал князь Радзивилл. Может быть, еще кто-то играл этой дорогой куклой. Но всерьез ее в общем-то никто не принимал. Никто, кроме Екатерины.

Не будем забывать, что «принцесса Володимирская» — она и так себя величала — промелькнула в истории в грозные для русской царицы годы — годы Пугачевского восстания. «Принцесса» называла себя сестрой Пугачева и заявляла — в письмах Панину, Орлову-Чесменскому и др. и в фантастических манифестах — о намерении с помощью Пугачева вернуть себе «родительский престол».

Попытки отнять у нее трон, сколь бы легкомысленны и нереальны они ни были, Екатерина всегда решительно пресекала. Она приказывает «схватить бродяжку». Выбор падает снова на Алексея Орлова. Генерал-адмирал, герой Чесмы и Наварина, поручением не побрезговал. Он едет в Пизу, где находилась в то время княжна Тараканова, знакомится с ней, притворяется влюбленным. Как-то после обеда у английского консула в Ливорно Орлов предлагает ей и ее спутникам осмотреть русский военный корабль, галантно вызывается сопровождать их. (По некоторым версиям — на корабле был инсценирован обряд венчания.). И… мышеловка захлопнулась. С корабля княжна Тараканова — будем называть ее так — попадает прямо в Петропавловскую крепость. Через семь месяцев ее уже нет в живых.

Сохранилось письмо Голицына Екатерине о том, что арестантка страдает чахоткой и вряд ли долго протянет. Должно быть, письмо было написано тогда, когда с Таракановой решили покончить. Екатерина тщательно берегла и этот оправдательный документ.

У Елизаветы Петровны и Разумовского, насколько известно, не было детей. Но полулегендарное их потомство еще долго тревожило покой Екатерины II.

Ходили слухи о какой-то монахине Досифее из московского Ивановского монастыря о том, что будто она и есть родная дочь Елизаветы Петровны и Разумовского — княжна Тараканова. Что якобы была она насильственно пострижена Екатериной и живет в полном уединении, даже богослужения совершаются для нее одной в потайной церкви над монастырскими воротами.

Какая-то Досифея действительно жила в этом монастыре, предназначавшемся для знатных вдов и сирот. На похороны ее в 1810 г. съехалась многочисленная родня Разумовских. Кто была она? Имела ли отношение к императрице Елизавете?

Княжна Тараканова, должно быть, личность мифическая, хотя и можно найти это имя в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, где сказано, что именно инокиня Досифея и есть «подлинная Тараканова», дочь Елизаветы, в отличие от самозванки, столь ловко «отловленной» Алексеем Орловым.

Ни о чем, что могло бы повредить славе кумира ее юности, Дашкова не упоминает в «Записках». Должно быть, она действительно не допускала мысли о причастности Екатерины к этим кровавым событиям и тогда, когда писала свои воспоминания, и в те годы, когда события эти были еще у всех на устах.

«Оттого-то, между прочим, что она верила и хотела верить в идеальную Екатерину, — пишет Герцен, — она и не могла удержаться в милости. А она была бы славным министром. Бесспорно одаренная государственным умом, она, сверх своей восторженности, имела два больших недостатка, помешавшие ей сделать карьеру: она не умела молчать, ее язык резок, колок и не щадит никого, кроме Екатерины; сверх того, она была слишком горда, не хотела и не умела скрывать своих антипатий, словом, не могла „принижать своей личности“, как выражаются московские староверы».[36]