Не был ли рассказ Щербининой бальной болтовней, рассчитанной на то, чтобы заинтересовать поэта, а заодно и отомстить своей знаменитой матери, с которой Анастасия упорно враждовала («Мучительница моя, безбожная дочь!..» — яростно восклицала Дашкова в одном из предсмертных писем[30])?
Но если рассказ Щербининой отражал подлинные семейные дела Дашковых тех первых месяцев екатерининского царствования, то можно представить себе, каким источником двойного разочарования должны они были быть для Дашковой.
«Знаю только два предмета, которые были способны воспламенить бурные инстинкты, не чуждые моей природе: неверность мужа и грязные пятна на светлой короне Екатерины», — писала она много лет спустя своей приятельнице Гамильтон.[31]
Почему же о «грязных пятнах светлой короны» Дашкова в «Записках» умалчивает? Ведь довелось ей увидеть их немало.
Дашкова села за свои мемуары уже в старости, в 1805–1806 гг. Прошло много лет с того счастливого для нее дня, когда юная заговорщица, полная самых радужных надежд, под звуки военной музыки и колокольный звон въехала рядом с Екатериной в столицу.
Теперь Екатерина Романовна прекрасно понимала, что надежды не сбылись. И не только в том смысле, что самой ей была уготована трудная человеческая судьба: ранняя смерть мужа, горький разлад с детьми, немилость сильных мира сего, одинокая старость. В этой трудной судьбе были и счастливые, «неженские» свершения, наполнявшие воспоминания гордостью, годы, когда она стояла во главе двух Академий.
Надежды не сбылись в главном для Дашковой: жизнь наносила удары по ее вере в Екатерину как идеал в плане человеческом и общественном, по ее вере в «просвещенного монарха», «создателя блага» подданных, в «философа на троне», пресекшего самовластие «разумными законами» и опирающегося во всех начинаниях на рекомендации просвещенных советчиков (Дашкова отводила себе среди них не последнюю роль)…
Жизнь нанесла сокрушительные удары по этим прекраснодушным иллюзиям и основательно их поколебала. И все же Дашкова долго не могла окончательно с ними расстаться.
Ни неизменная ее заинтересованность в общественной жизни, ни острый ум, ни собственная судьба не способствовали безоговорочному принятию ею истины: «Нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, чтобы царь упустил добровольно что-ли[бо] из своея власти, седяй на престоле».[32]
Автор этих слов, великий современник Дашковой Александр Радищев к тому времени, когда она сама взялась за свои воспоминания, уже окончил земной путь.
Была создана книга, рисующая процесс преодоления либеральных идей, — «Путешествие из Петербурга в Москву».
Была написана ода «Вольность», «совершенно ясно бунтовская, где царям грозится плахой», как правильно оценила ее перепуганная государыня.
А Дашкова в «Записках», нередко противореча самой себе, снова идеализирует то, что, пожалуй, давно перестало быть для нее идеалом. Она будто следует в них романтическому шиллеровскому призыву, который вряд ли знала (иначе непременно упомянула бы — очень уж он ей близок): «Уважай мечты своей юности!»
Вот почему не лишенные достоверности в описании придворной атмосферы в период царствования Петра III (характеристика Дашковой совпадает здесь со свидетельствами других современников), «Записки» сплошь да рядом перестают быть историческим документом, когда Дашкова переходит к Екатерине и своему участию в событиях 1762 г. Она описывает то время так, как ей хочется его видеть спустя полстолетия.
Отсюда, из этой дали, личные обиды и разочарования едва различимы, они блекнут, корона Екатерины снова кажется Дашковой «светлой», и она, насколько может, пытается не видеть ее «грязные пятна» — «бесчестие царствования Екатерины», как скажет она в одном из поздних писем.
На восьмой день царствования Екатерины Петр III был убит, задушен в наглухо занавешенной комнате ропшинского дворца, куда его отправили под охрану врагов — гвардейских офицеров Алексея Орлова, Федора Барятинского, Михаила Баскакова.
Дашкова не хочет верить в причастность Екатерины к убийству. «Слишком рано пришла эта смерть для Вашей славы и для моей» — вот, если верить «Запискам», ее единственные слова, обращенные к императрице. «Для Вашей и для моей…» — Дашковой еще казалось, что обе эти «славы» — рядом.
С того дня Екатерина Романовна откровенно игнорировала Алексея Орлова, а он ее вроде бы побаивался. Почти полстолетия не утихала вражда между этими двумя столпами екатерининской эпохи. «Она не простила ему, что сорок два года тому назад он запятнал ее революцию», — замечательно точно сказал Герцен. Сменятся три царя, прежде чем они помирятся. Старик Орлов-Чесменский придет на поклон к старухе Дашковой, и она впервые взглянет на знаменитый, покрытый одним алмазом портрет императрицы на груди убийцы ее мужа: «Екатерина улыбается с него в своей вечной благодарности».
Закавычены не слова Дашковой. Она бы их себе никогда не позволила. Эти слова принадлежат молодой ирландке Кэтрин Уильмот, на воспоминания которой мы уже ссылались. Кэтрин Уильмот и ее сестра Мэри гостили тогда у Дашковой и были свидетельницами сцены примирения, поразившей их своей театральностью. Они сопровождали Екатерину Романовну и на празднество, устроенное старым екатерининским вельможей в честь долголетнего своего врага в его московском доме близ Донского монастыря.
Молодым девушкам, жившим интересами уже нового, XIX в., этот фантастический пир с иллюминацией, ряжеными дворовыми, карликами и карлицами, роговой музыкой и перегруженными столами показался историческим спектаклем об ушедшем «осьмнадцатом столетии». Дашкова же целиком принадлежала этому «безумному и мудрому» (так назвал его Радищев) XVIII в.
Возвращаясь мыслями к «своей революции» и к следующим за ней годам, она, как уже говорилось, тщательно обходит все, что может омрачить память о них.
Дашкова охраняет нравственный престиж государыни гораздо ревностней, чем делала это при жизни сама Екатерина. Впрочем, императрица тщательно берегла покаянное письмо Алексея Орлова, быть может ею самою инспирированное. Письмо это хранилось в специальной шкатулке, Дашкова его видела.
«Матушка милосердная государыня!
Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили душу навек».[33]
Заслуживает внимания и судьба этого документа. Письмо Алексея Орлова было найдено среди бумаг Екатерины на пятый день после ее смерти внуком Александром и А. А. Безбородко (в 1797–1799 гг. — канцлером) и передано императору Павлу. Тот прочитал письмо, вернул Безбородко, а на следующий день опять его «востребовал» да и бросил в камин.
Этим рассказом мы обязаны Ф. В. Ростопчину, в ту пору любимцу Павла I (будущему главнокомандующему в Москве в 1812–1814 гг.). Но не только рассказом. Когда, прочитав письмо в первый раз, Павел его вернул, оно ненадолго попало к Ростопчину, и тот снял с него копию («…Я имел его с 1/4 часа в руках. Почерк… Орлова…»), которую и переслал в Лондон Семену Романовичу Воронцову. Так копия сохранилась в Архиве Воронцовых.[34]