Следует понимать, что у меня нет намерения осуждать формализм. Формализм наиболее строгого характера является дисциплиной крайне важной и ценной (на данный момент это математика); но формализм как таковой в экспериментальной науке и в жизни часто становится препятствием, а не помогает, потому что в эмпирической науке и жизни мы занимаемся исследованием и открытием неизвестной структуры мира с целью структурной адаптации. Формальное рассмотрение любого языка сводится лишь к последовательному разбору его структуры, который должен проводиться независимо, если мы хотим получить средства для сравнения словесной и эмпирической структур. С Ā точки зрения оба вопроса одинаково важны для исследования структуры.

При таких структурных эмпирических условиях м.п термины приобретают большую семантическую важность, и, возможно, без них язык, математика и наука вообще были бы невозможны. Как только мы понимаем это, мы вынуждены осознать глубокую структурную и семантическую разницу между A и Ā системами. То, что прежде считалось утверждениями, становится функциями от утверждений, и большинство наших доктрин становятся доктринальными функциями Кейсера (Keyser), или системными функциями, позволяющими множественные толкования.

Термины принадлежат к словесным уровням, и их значения должны даваться определениями, а определения зависят от неопределяемых терминов, которые всегда, насколько я знаю, представляют собой м.п термины. Возможно, для того чтобы вообще быть полезными, они должны обладать таким характером. Принимая в расчет эти структурные эмпирические условия, мы должны сделать вывод, что постуляционный метод, который дает структуру конкретной доктрины, лежит в основании всех человеческих лингвистических действий, как в повседневной жизни, так и в математике и науке. Изучение этих проблем проливает наиболее важный свет на все тайны языка, и на надлежащее использование этой самой важной человеческой нейрологической и семантической функции, без которой психическое здоровье невозможно.

Со структурной точки зрения, постулаты, определения или предположения должны рассматриваться как те устанавливающие отношения или многомерные порядковые структурные предположения, которые определяют, вместе с неопределяемыми терминами, структуру данного языка. Очевидно, для выявления структуры языка нужно проработать данный язык до получения системы постулатов и обнаружения минимального набора его (не являющихся уникальными) неопределяемых терминов. Сделав это, мы должны увидеть перед собой полностью раскрытую систему; далее, обладая тщательным знанием структуры данного языка, мы обретаем крайне ценный инструмент для исследования эмпирической структуры через словесное предсказание и последующую эмпирическую проверку.

Чтобы успокоить неспециалистов, позвольте мне сразу сказать, что такая работа является очень трудоемкой и нелегкой, хоть и представляет собой насущную необходимость; тем не менее, она может быть выполнена одним индивидуумом. Однако по причине характера данной проблемы, когда такая работа сделана, семантические результаты каждый раз до сих пор оказывались – и, вероятно, так будет и в будущем, – довольно простыми и приемлемыми даже для здравого смысла ребенка.

Следует отметить один важный момент. С того момента, как язык был впервые использован человеческим родом, структурные и связанные с этим семантические условия, разобранные в данном анализе, не менялись, поскольку они встроены в структуру «человеческого знания» и языка. Исторически, мы всегда интересовались больше всего нашими непосредственными проблемами. Мы начали строить язык с ворчаний, которые обозначали эти непосредственные вещи, и до сих пор, даже сейчас, не осознали, что эти исторически первые ворчания были наиболее трудными из всего остального. Кроме ворчания, мы также развили другие способы, которые мы назвали математикой, языком и наукой о числах, или (как я это определяю семантически) языком двух симметричных и бесконечного количества асимметричных уникальных и конкретных отношений, для исследования структуры мира, которая на данный момент представляется наиболее эффективным и простейшим языком изо всех известных. Только в 1933 году, после многих сотен тысяч лет, эти самые вышеупомянутые ворчания стали достаточно проработанными для того, чтобы позволить нам посмотреть на эту структуру снаружи. Нам нужно пересмотреть всю лингвистическую процедуру и структуру, и получить средства, которые позволят раскрыть структуру «человеческого знания». Такие семантические средства дадут возможность правильно обращаться с нашей нейрологической структурой, что, в свою очередь, станет основанием для структурно надлежащего использования человеческой нервной системы, и даст в результате адаптацию человеческой нервной системы, адекватные с.р и, следовательно, психическое здоровье.

Люди вполне знакомы с тем фактом, что у слов могут быть разные значения, и даже применили его, создав кое-какие весьма губительные теории, но, насколько я могу судить, структурное открытие многопорядковости терминов и психофизиологической важности осознания порядков абстракций, которое приводит к отказу от отождествляющего «есть» – как это сформулировано в настоящей системе – это новшество. В лице этого механизма многопорядковости мы обнаруживаем необыкновенно важную структурную проблему человеческой психо-логики, которая порождает великое множество фундаментальных, желательных, нежелательных и даже ужасающих человеческих характеристик. Полное овладение данным механизмом становится возможным только при условии, что он сформулирован, и это автоматически приводит к возможности полной психофизиологической адаптации. Эта адаптация часто обращает психологический процесс, который преобладает в конкретный момент; и это является фундаментом, среди прочего, того, что мы именуем «культурой» и «сублимацией» в психиатрии.

Позвольте мне напомнить, что одним из наиболее фундаментальных функциональных различий между животным и человеком состоит в том факте, что независимо от того, на какое количество порядков может абстрагировать животное, его абстракции рано или поздно на каком-то уровне останавливаются, и животное не может работать выше данного уровня. С человеком это не так. Структурно и потенциально человек может абстрагировать на неопределенное количество порядков, и никто не может обоснованно заявить, что он добрался до «последнего» порядка абстракций, за пределы которого не может выйти никто. В прежние времена, когда этот семантический механизм не был столь структурно очевиден, большинство из нас копировало животных, и прекращало абстрагировать на некоем уровне, словно это был «конечный» уровень. В семантическом обучении в языке и отождествляющем «есть», которое предоставлялось нам нашими родителями или учителями в школе, многопорядковость терминов вообще никогда и никак не учитывалась, и, несмотря на то, что человеческий физиологический аппарат продолжал действовать независимо от этого, мы использовали его на сознательном уровне животным образом, то есть прекращали абстрагировать на определенном уровне. Вместо обучения в отношении этого механизма и тренировки в сознательном приобретении гибких и динамичных с.р посредством перехода на все более и более высокие абстракции, как нормы, мы устраивали Иванову субнормальную, анималистическую блокировку, и «эмоционально» прекращали абстрагировать на некоем уровне.

Так, к примеру, если мы в результате жизни приходим к психо-логическому состоянию ненависти или сомнения, и останавливаемся на этом уровне, то, как мы знаем по опыту, жизнь такого индивидуума и тех, кто находится с ним рядом, не бывает счастливой. Однако ненависть и сомнение более высоких порядков обращает или аннулирует семантический эффект первого порядка. Так, ненависть в отношении ненависти или сомнение в отношении сомнения – эффект второго порядка – обратил или аннулировал бы эффект первого порядка, который был разрушителен для всех, кого он касался, поскольку он оставался структурно-остановленным или животным эффектом первого порядка.