А в сторону Сочи двигалось совсем мало машин. И чаще всего это были санитарные фургоны с красными крестами на бортах.

Солдаты говорили что-то шутливое Любаше и Нюрке. Степка не прислушивался к тому, что они выкрикивают, и не запомнил ни слова, лишь на душе осталось ощущение, что ребята, уходившие в ту ночь на фронт, говорили Любаше и Нюре что-то незлобное, необидное.

Шаркали подошвы, шуршали скаты, гудели моторы. Пахло гарью, морем, бензином и шинельным сукном.

До моста через Туапсинку нужно было пройти еще метров пятьсот, но они уже поняли, что затея их бессмысленна. Им не выбраться на тот берег. На шоссе стоял пост, разрешая проезд и проход к мосту лишь по специальным пропускам.

Сержант — начальник поста — говорил грубо, отрывисто. И оттого, что было темно и сержант не мог разглядеть, кто перед ним стоит, чары Любаши оказались бессильными, хотя она всячески старалась добиться его расположения и даже вызвать сочувствие.

— Мы беженцы, — быстро говорила Любаша. — Понимаешь, от нашего дома уцелела только печка. Мать погибла… Мы не можем оставаться больше в городе.

— Обратитесь к коменданту, — отвечал сержант невыразительно и нудно.

— Где же нам искать коменданта?.. Ну что тебе стоит?

Сержант был неумолим!

— Не мешайте работать.

— Если мы вернемся назад, — тихо сказала Ванда, — то мы еще выспимся.

Но тут вмешался дядя Володя. Он сильно кашлял, когда Любаша спорила с сержантом. И теперь, вытирая губы платком, приблизился к сержанту, резко вскинул голову, хрипловато сказал:

— Разве это справедливо? Детей несовершеннолетних задерживать во фронтовом городе. С таким бы рвением немцев не пускали!

— А мы и не пускаем, — огрызнулся сержант.

— Оно и видно. Фашист скоро на Волге рыбу ловить станет.

— Или рыба — фашиста.

— Была на Руси когда-то пословица: языком болтать — не мечом махать.

— Совершенно верно, — сказал мужчина, появившийся откуда-то из-за спины сержанта.

Позднее Степка различил в его петлице один квадратик — значит, он был младший лейтенант.

— Документы.

Словно ленясь, дядя Володя неторопливо вынул из бумажника паспорт. Младший лейтенант светил фонариком, когда листал документ.

— Эвакуироваться из города нужно в организованном порядке. Обращайтесь по этому поводу к местным властям, — сказал младший лейтенант, возвращая паспорт.

Так несолоно хлебавши они повернули домой. Еле плелись по обочине: впереди Любаша с Нюрой, а последним — волоча ноги, дядя Володя. Машины ехали небыстро, одна за другой, и фары были заклеены черной бумагой, но не сплошь. В самом центре оставалась щелка размером с палец. Из нее-то, словно паста из тюбика, выдавливался свет. Он падал перед колесами машины и немного в сторону. И поэтому встречная машина осветила Любашу. И тогда все изменилось…

В машине ехал Дмитрий. Тот самый Дмитрий Кораблев, с которым Любаша так неожиданно познакомилась в Георгиевском.

Любаша вначале не узнала его, когда он вышел из машины, но потом она протянула руки. И он держал ее за руки все время, пока они говорили, и она немного оробела и говорила сбивчиво. Но когда он все понял, то велел им лезть в кузов. И они спрятались между ящиками с продуктами. И проехали мимо поста, который даже не остановил машину.

Туапсинка в это осеннее время года оказалась очень мелкой речкой. Транспорт, двигающийся в сторону Сочи, преодолевал ее вброд. Вдоль шоссе по обеим сторонам росли пирамидальные тополя. Машина поехала быстрее, потому что дорога стала свободнее. В садах Грознефти дремали домики. Их здесь уцелело больше, чем в городе. Старик в картузе, опираясь на палку, гнал куда-то корову. Колокольчик монотонно дребезжал на шее. Небо над горой серело. А у самой вершины, где ровность кромки была изрезана макушками деревьев, проступала белая-белая полоса.

Дмитрий посмотрел на циферблат. Шесть часов три минуты. Да, всего лишь три минуты назад он расстался с Любой. Сто восемьдесят секунд. Уже сто девяносто. Двести. А может, он и не расставался с ней и не виделся? Может, просто задремал в машине, и приснился такой сон. Она и раньше ему снилась. И очень хорошо, что он сказал ей при прощании:

— Ты оставь что-нибудь. Иначе мне будет казаться, что я видел тебя во сне.

А у нее ничего не было, кроме узелка с одеялом и противогазной сумки через плечо. И тогда она вынула из волос заколку, маленькую, обтянутую голубенькой слюдой, и положила ему в карман.

Белое, совсем белое небо молчало над морем, а море было синее с желтыми прочерками. И город лежал у моря, побитый, искореженный, словно выброшенный на берег корабль.

Машина развернулась, и Дмитрий теперь не видел моря, а на кабину ребристыми крутыми боками стала наседать гора. Мотор надрывался. До батареи остались сотни метров…

Не успел Дмитрий выйти из машины, как дежурный по батарее подал команду «Смирно!» и доложил командиру, что за время его отсутствия никаких происшествий не случилось.

— Вольно! — сказал Кораблев. — Постройте батарею.

Он раздвинул кусты и пошел к землянке.

Потом вдруг остановился, вновь посмотрел на море. Нет, на рассвете в Туапсе оно было другим, чем в Одессе. Солнце иначе освещало его в эти часы. Оно вставало за спиной города и не слепило глаз, а только покачивалось на волнах, словно стая дельфинов.

Батарейцы в черных бушлатах и бескозырках сутулились на утренней прохладе, потому что некоторые еще минуту назад отдыхали в землянке, где широкие нары были покрыты свежим сеном. Ребята падали в сено, не раздеваясь, и спали, прикрывшись бушлатами, и золотисто-зеленые соломины липли к форменкам, к брюкам, и после нелегко от них было избавиться.

— Товарищи матросы! — недовольно начал старший лейтенант Кораблев. — Жаль, что у меня нет большого зеркала. Я бы поставил его перед строем, и тогда ясными очами вы увидели бы, на кого похожи. Мне некогда удивлять вас сравнениями. Но, даю честное слово, вы сейчас похожи не на боевых батарейцев семьдесят третьего зенитного артиллерийского полка, а на помятых пассажиров дальнего следования, какие обычно ютятся на вокзалах в ожидании поездов. Повторяю, зеркала нет… Но я привез котел. Старый, чугунный. Ставлю задачу: к десяти ноль-ноль оборудовать баню. Будем мыться… А после все чтобы ходили как с иголочки!

Стучат топоры. Часто и гулко, точно пулемет. Приземляются ветки, опережая листья. А листья кружатся легко, потому что ветер тянет их к небу. Веселому и солнечному.

Бак установили на камнях, словно на треноге. Он не такой уж и большой, по пояс старшине второй статьи Самородову. А Самородов не исполин. Щуплый, росточка малого.

— Чтоб у меня все было как часы, — наказал ему Кораблев.

Вот и носится старшина. Преодолевает трудности. Настил нужно сделать. Не месить же грязь ногами, Опять-таки шаек нет. Самородов решает:

— Обойдемся котелками.

— Негигиенично, — морщится Кораблев.

— Тогда касками.

— Другое дело! Каскам ничего не станется. Все лишняя дезинфекция.

Солнце светит теперь в полную силу. Оно сегодня добрее доброго.

— Старшина, ты не убегай, — говорит Кораблев. — Потрем друг другу спины.

— У меня мочалка есть, товарищ старший лейтенант.

— Мочалка — вещь… Но лучше признайся, невеста у тебя есть?

— Чего нет, того нет.

— Зря…

Эх! Каска не шайка. Но перебиться можно. Горячая вода лихо щиплет тело. А мыльная пена сверкает под солнцем. Бодро сверкает. Не так, как в бане.

— Скажи мне, Самородов, только подумавши. — Это старший лейтенант Кораблев. — Предположим, у тебя была бы невеста дома, а здесь, вот сейчас, ты такую повстречал… лучшую. И в душу она тебе ударила, точно хмель. Как бы ты поступил?

— Не знаю… Не могу предположить.

— Думаешь, плохо это?

— Что же хорошего? Сегодня одна, завтра другая…

— Это не те слова, сержант. Всех нельзя на один аршин. Понимаешь…

Самородов не успевает ответить.

— Тревога! Воздух! — кричит дежурный.