И только президент обладал умом, опытом, стремлением к достижению цели, но не конституционными полномочиями. Пуанкаре был юристом, экономистом, членом Французской академии; занимал пост министра финансов, был премьером и министром иностранных дел, в 1912 году и после выборов в январе 1913 года стал президентом страны.

Сильный характер порождает властность, особенно во времена кризиса, и неискушенный кабинет охотно положился на способности и твердую волю человека, который конституционно был нулем. Родом из Лотарингии, Пуанкаре десятилетним мальчиком видел, как по улицам его родного города Бар-ле-Дюк маршировали солдаты в остроконечных немецких касках. Немцы приписывали ему самые воинственные намерения, это объяснялось частично тем, что, находясь на посту премьера во время Агадирского кризиса, Пуанкаре проявил твердость, а возможно, еще и тем, что он использовал все свое влияние, чтобы протолкнуть в 1913 году закон о трехлетней военной службе, несмотря на сопротивление социалистов, находившихся в оппозиции. Все это вместе с его хладнокровием, сдержанностью, целеустремленностью не способствовало, однако, росту его популярности в стране. Результаты выборов были не в пользу правительства, закон о трехлетней военной службе чуть было не провалился, среди рабочих и крестьян росло недовольство. Июль, жаркий и сырой, изобиловал бурями и летними грозами. Шел суд над мадам Кайо, застрелившей редактора газеты «Фигаро». Каждый день судебного процесса вскрывал новые неприятные упущения в системе финансов, прессе, судах и правительстве.

Но настал день, когда французы, пробудившись утром, увидели, что сообщения о мадам Кайо перекочевали на вторую страницу, и вдруг осознали страшную, неожиданную правду о том, что Франции угрожает война. И страну, отличавшуюся бурными политическими страстями и скандалами, охватило единое чувство. Возвратившихся из России Пуанкаре и Вивиани на улицах встретили одним возгласом, повторявшимся до бесконечности: «Вив ля Франс!» — «Да здравствует Франция!».

Жоффр заявил правительству, что если он не получит приказа сформировать и отправить к границе войска прикрытия в составе пяти армейских корпусов, то немцы «войдут во Францию без единого выстрела». Он принял предложение о десятикилометровом отводе войск, уже занявших позиции, не из раболепства перед гражданской властью — раболепства у него было не более, чем у Юлия Цезаря, — а скорее из желания наиболее убедительно доказать необходимость в войсках прикрытия. Правительство, не желавшее принимать никаких мер, пока шел молниеносный обмен дипломатическими предложениями по телеграфу, надеясь все-таки на достижение соглашения, разрешило ему приступить к выполнению «сокращенного варианта», то есть без призыва резервистов.

На следующий день, тридцать первого июля, в 4.30 друг Мессими в Амстердаме, принадлежавший к финансовым кругам, сообщил по телефону о том, что в Германии введено «угрожающее положение», что часом позже было официально подтверждено сообщением из Берлина. Это было не чем иным, как «скрытой формой мобилизации», заявил своему кабинету разгневанный Мессими. Его друг в Амстердаме сообщил, что война неизбежна и что Германия к ней уже готова, начиная «с кайзера и кончая последним фрицем». Обстановка, вызванная этой новостью, усугубилась телеграммой от Поля Камбона, французского посла в Лондоне, в которой он сообщал, что Англия проявляет «сдержанность». Камбон посвятил каждый день своего шестнадцатилетнего пребывания в Лондоне достижению единственной цели — добиться поддержки Англии в нужное время, но сейчас он вынужден был телеграфировать, что английское правительство, как кажется, ожидает какого-то нового хода событий, Этот конфликт пока еще не «затрагивал интересов Англии».

Жоффр прибыл с новым докладом о передвижениях германских войск, чтобы настоять на отдаче приказа о мобилизации.

Ему разрешили разослать свой приказ о «войсках прикрытия», но не более, так как только что поступили сведения об обращении русского царя к кайзеру. Кабинет продолжал заседать, а Мессими в это время сгорал от нетерпения, негодуя по поводу процедуры, обязывавшей каждого министра выступать по очереди.

В семь часов вечера того же дня барон фон Шён прибыл в Министерство иностранных дел, в одиннадцатый раз за последние семь дней, и представил ноту, в которой Германия требовала разъяснений по поводу дальнейшего курса французской политики. Он сказал, что приедет за ответом на следующий день в час дня. А кабинет все заседал, обсуждая финансовые мероприятия, созыв парламента и указ о введении осадного положения. Париж нетерпеливо и тревожно ждал его решения. Кто-то тронувшийся умом выстрелом из пистолета через окно кафе убил Жана Жореса. Признанный деятель международного социализма, неутомимый борец против трехлетнего плана военной службы, он был в глазах ультрапатриотов символом пацифизма.

В девять часов бледный адъютант сообщил кабинету ошеломляющую новость: Жорес убит! Это событие, грозившее серьезными беспорядками, привело министров в замешательство. Уличные баррикады, стычки, даже мятеж — вот перспектива накануне войны. Министры снова начали спорить о выполнении плана «Карне Б» — автоматического ареста в день мобилизации известных агитаторов, анархистов, пацифистов и подозреваемых в шпионаже. Префект полиции и бывший премьер Клемансо советовали министру внутренних дел Мальви немедленно приступить к выполнению плана. Вивиани и его сторонники, надеясь сохранить единство нации, выступали против. Они твердо стояли на своем. Было арестовано несколько иностранцев, подозреваемых в шпионаже, но ни одного француза. На случай беспорядков войска в ту ночь находились в состоянии полной боевой готовности. Но ничего не произошло, и на следующее утро преобладало лишь ощущение глубокого горя и чувство тихого спокойствия, а из 2501 человека, числившегося в списке неблагонадежных, 80 процентов подали заявление о добровольном зачислении на военную службу.

В два часа ночи президента Пуанкаре разбудил неугомонный русский посол Извольский, бывший министр иностранных дел, отличавшийся необычайной активностью. Крайне удрученный и возбужденный, он хотел знать: «Что намеревается предпринять Франция?» Извольский не сомневался в позиции Пуанкаре, однако его, как и многих других русских государственных деятелей, преследовали опасения, что в решающую минуту французский парламент, которому никогда не сообщали условий военного договора с Россией, может отказаться ратифицировать его. Эти условия подчеркивали, что, «если Россия подвергнется нападению со стороны Германии или Австрии при поддержке Германии, Франция использует все имеющиеся у нее силы для выступления против Германии». Как только Германия или Австрия объявят мобилизацию, «Франция и Россия, считая, что предварительного заключения соглашения по этому вопросу не требуется, немедленно и одновременно мобилизуют все свои вооруженные силы и перебрасывают их как можно ближе к границам… Эти силы должны со всей возможной скоростью развернуть полные боевые действия с тем, чтобы Германии пришлось сражаться сразу на западе и на востоке».

Условия казались совершенно определенными. Но, обеспокоенно спрашивал Извольский, признает ли их французский парламент? В России власть была абсолютной, поэтому Франция «могла быть уверена в нас», однако «во Франции правительство бессильно без парламента, который незнаком с текстом договора 1892 года… Какие есть гарантии, что парламент поддержит инициативу правительства?»

«Если Германия нападет», заявил Пуанкаре еще в 1912 году, парламент «несомненно» последует за правительством.

И теперь, среди ночи, снова встретившись с Извольским, Пуанкаре заверил его, что кабинет будет созван через несколько часов, чтобы дать необходимый ответ. В тот же час русский военный атташе при всех регалиях появился в спальне Мессими, чтобы задать тот же вопрос. Мессими позвонил премьеру Вивиани, который, несмотря на изнеможение после вечерних событий, еще не спал.

Он нервно посоветовал:

«Спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие!»