Но сохранение спокойствия оказалось не таким простым делом. Испытывая, с одной стороны, нажим русских, требовавших определенности, а с другой — Жоффра, настаивавшего на мобилизации, французское правительство вынуждено было не предпринимать никаких действий, чтобы показать Англии, что Франция начнет войну лишь в целях самообороны.

На следующее утро первого августа в восемь часов Жоффр прибыл в Военное министерство на улице Святого Доминика и «взволнованным голосом, так контрастировавшим с его прежним спокойствием», просил Мессими добиться согласия правительства на мобилизацию. По его подсчетам, приказ о ней должен быть издан не позднее четырех часов дня, чтобы его можно было отправить на центральный почтамт для рассылки телеграфом по всей Франции, — только в этом случае мобилизация могла начаться в полночь. В девять утра он вместе с Мессими прибыл на заседание кабинета, где представил свой ультиматум: дальнейшая задержка приказа о всеобщей мобилизации на сутки приведет к потере 15–20 километров французской территории, и, если приказ не будет отдан теперь, он снимает с себя обязанности главнокомандующего. Перед кабинетом встала еще одна проблема.

Пуанкаре высказался за принятие решительных мер, Вивиани, защищавший антивоенные настроения, все еще надеялся, что время само даст ответ. В одиннадцать часов он прибыл в Министерство иностранных дел, чтобы встретиться с фон Шёном, который, испытывая муки беспокойства, прибыл на два часа раньше срока для получения ответа на вопрос Германии, заданный днем раньше: останется ли Франция нейтральной в русско-германской войне. «Мой вопрос довольно наивен, — сказал огорченно посол, — потому что нам известно о существовании между вашими странами договора о союзе».

Вивиани дал ответ, который был предварительно согласован с Пуанкаре: «Франция будет действовать в соответствии со своими интересами». Как только Шён ушел, вбежал Извольский с новостью о германском ультиматуме России. Вивиани снова отправился на заседание кабинета, на котором было решено объявить мобилизацию. Приказ был подписан и отдан Мессими, однако Вивиани, все еще надеясь на какой-нибудь спасительный поворот событий, настоял на том, чтобы военный министр не оглашал его до 15.30. Одновременно было подтверждено решение о десятикилометровом отводе войск. Мессими лично по телефону передал этот приказ командующим корпусов: «По приказу президента Республики ни одна часть, ни один патруль, ни одно подразделение, ни один солдат не должны заходить восточнее указанной линии. Любой нарушивший этот приказ подлежит военно-полевому суду». Особое предупреждение было направлено XX корпусу, которым командовал генерал Фош. В этом районе, как сообщали надежные источники, эскадрон кирасир «нос к носу» столкнулся с отрядом улан.

В 15.30, как и было условлено, генерал Эбенер из штаба Жоффра в сопровождении двух офицеров прибыл в Военное министерство за получением приказа о мобилизации. Мессими вручил его в мертвой тишине, у него, как, наверное. А у других присутствовавших, от волнения пересохло в горле. «Думая о гигантских и неисчислимых последствиях, которые мог вызвать этот клочок бумаги, мы все четверо слышали биение наших сердец». Министр пожал руки трем офицерам, которые, отдав честь, отправились с приказом в Министерство почт.

В четыре часа дня на стенах Парижа появился первый плакат с сообщением о мобилизации (один из них все еще хранится под стеклом на углу площади Согласия и улицы Рояль). В Арменонвилле, в Булонском лесу, где собирался высший свет, танцы и чаепитие неожиданно были прерваны управляющим. Выйдя вперед, он дал оркестру знак замолчать: «Объявлена мобилизация. Она начинается сегодня в полночь. Играйте «Марсельезу»». В городе улицы уже опустели, так как Военное министерство приступило к реквизированию транспорта.

Группы резервистов с узелками и прощальными букетами цветов маршировали в направлении Восточного вокзала, мимо кричащих и машущих в знак приветствия парижан. Одна группа остановилась, чтобы положить цветы к подножию задрапированной в черное статуи Страсбурга на площади Согласия. Толпа плакала и кричала: «Вив л'Эльзас» — «Да здравствует Эльзас!», затем со статуи было сорвано траурное покрывало, надетое в 1870 году. Оркестры в ресторанах играли французские, русские и английские гимны. «Подумать только, ведь все это играют венгры», — сказал кто-то.

Англичане, находившиеся в толпе, слыша звуки своего гимна, как бы вселявшие надежду во французов, не испытывали особой радости, как и сэр Фрэнсис Берти, розовощекий и упитанный английский посол, входивший в это время в здание на Кэ д'Орсэ. Он был одет в серый фрак и серый цилиндр, а в руках держал зеленый зонтик от солнца. Сэр Фрэнсис чувствовал «стыд и укоры совести». Он приказал закрыть ворота посольства, потому что толпа, как писал он в своем дневнике, может завтра закричать «Продажный Альбион!», несмотря на сегодняшнее «Да здравствует Англия!».

В Лондоне эта же мысль тяжелым грузом давила на участников беседы — Камбона, человека невысокого роста, с белой бородой, и сэра Эдварда Грея. Когда последний заявил, необходимо подождать «дальнейшего развития событий», потому что конфликт между Россией, Австрией и Германией не «затрагивал интересов» Англии, безупречно выдержанный и всегда держащийся с исключительным достоинством Камбон не удержался от резкого замечания. «Не собирается ли Англия выжидать, не вмешиваясь до тех пор, пока французская территория не будет целиком оккупирована?» — спросил он. В таком случае ее помощь может оказаться «весьма запоздалой».

Грей, с тонкими сжатыми губами и римским носом, пытался скрыть те же душевные переживания. Он искренне верил, что оказание помощи Франции было в интересах Англии, он даже был готов подать в отставку, если его правительство откажется сделать это. По его мнению, события должны привести Англию именно к такому решению, но в тот момент он не мог сделать никаких официальных заявлений. У него не хватило также духа выразить свое мнение неофициально. Его манеры, благодаря которым он производил на английскую публику впечатление мужественного и молчаливого человека, вселяющего уверенность, иностранные коллеги Грея называли «ледяными». Он лишь высказал мысль, которую разделяли почти все, что «бельгийский нейтралитет может оказаться одним из факторов». На это надеялся не только Грей.

Затруднения, испытываемые Англией, объяснялись отсутствием единства взглядов как внутри самого кабинета, так и среди различных политических партий. Кабинет разделился еще со времен англо-бурской войны на либералов, представленных Асквитом, Холдейном и Черчиллем, и «литл инглэндерс» — англичан, выступавших против имперской политики, которых поддерживали все остальные. Наследники Гладстона, они, как и их покойный лидер, с большой настороженностью относились к любому вмешательству за границей и считали единственной достойной целью внешней политики помощь угнетенным народам. В остальном международные вопросы являлись, по их мнению, лишь помехой внутренним делам — реформе избирательной системы, свободной торговле, гомрулю[59] (программа самоуправления Ирландии в рамках Британской империи) и вето лордов (борьба с проектом вето палаты лордов). Они были склонны считать Францию декадентствующей и легкомысленной стрекозой и отнеслись бы к Германии как к трудолюбивому и достойному уважения муравью, если бы не угрожающие позы и воинственный рык кайзера и пангерманских милитаристов, которые значительно сдерживали их чувства. Они никогда не поддержали бы войны на стороне Франции, но появление на арене Бельгии, «маленькой страны, обратившейся к Англии с призывом о помощи, могло бы резко изменить дело.

С другой стороны, группа Грея в кабинете поддерживала основополагающую предпосылку консерваторов и том, что национальные интересы Англии связаны с сохранением Франции. Эти доводы были удивительно точно выражены самим Греем:

«Если Германия начнет господствовать на континенте, это будет неприемлемым как для нас, так и для других, потому что мы окажемся в изоляции».