Чтобы подать этот вопрос должным образом, Грей, умышленно не надеясь на собственное красноречие, воспользовался цитатой из громоподобной речи Гладстона, произнесенной в 1870 году:

«Могла бы Англия стоять в стороне и спокойно наблюдать за совершением гнуснейшего преступления, навеки запятнавшего позором страницы истории, и превратиться таким образом в соучастника в грехе?» У Гладстона позаимствовал он и фразу, выражающую основную идею: Англия должна выступить «против чрезмерного расширения какой бы то ни было державы».

Своими словами он сказал следующее: «Я прошу палату общин подумать, чем, с точки зрения британских интересов, мы рискуем. Если Франция будет поставлена на колени… если Бельгия падет… а затем Голландия и Дания… если в этот критический час мы откажемся от обязательств чести и интересов, вытекающих из договора о бельгийском нейтралитете… Я не могу поверить ни на минуту, что в конце этой войны, даже если бы мы и не приняли в ней участия, нам удалось бы исправить случившееся и предотвратить падение всей Западной Европы под давлением единственной господствующей державы… Мы и тогда потеряем, как мне кажется, наше доброе имя, уважение и репутацию в глазах всего мира, кроме того, мы окажемся перед лицом серьезнейших и тяжелейших экономических затруднений».

Он поставил перед ними «проблемы и выбор». Парламент, слушавший его с «напряженнейшим вниманием» более полутора часов, разразился бурными аплодисментами, красноречиво говорившими об одобрении. Минуты, когда отдельной личности удается повести за собой нацию, запоминаются навечно, и речь Грея, как кажется, стала одним из поворотных моментов, по которым люди впоследствии отсчитывают ход истории. Но голоса недовольных все же раздавались — убедить в чем-либо всех до одного членов палаты общин или добиться среди них единства было невозможно. Рамсей Макдональд, выступая от имени лейбористов, сказал, что Британия должна оставаться нейтральной, Кейр Харди угрожал поднять рабочий класс на борьбу против войны, затем в кулуарах парламента группа либералов приняла резолюцию, осуждавшую Грея за попытку втянуть страну в войну без достаточных на то оснований. Но, по убеждению Асквита, в целом «наши крайние любители мира утихли, хотя не исключено, что через некоторое время они вновь обретут дар речи». Два министра, подавшие в отставку утром, после уговоров вернулись вечером в кабинет; по общему мнению, Грею удалось повести за собой страну.

«Что нам теперь делать?» — спросил Черчилль Грея, когда они вместе выходили из палаты общин. «Теперь, — ответил Грей, — мы отправим немцам ультиматум с требованием прекратить в течение двадцати четырех часов вторжение в Бельгию».

Спустя несколько часов, обращаясь к Камбону, Грей сказал: «Если они откажутся, начнется война». Несмотря на то, что британскому министру пришлось ждать еще сутки, прежде чем отправить ультиматум, опасения Лихновского полностью оправдались — нарушение нейтралитета Бельгии стало поводом английского участия в войне.

Немцы шли на этот риск потому, что рассчитывали на короткую войну, и потому, что, несмотря на раздавшиеся в последнюю минуту мольбы и увещевания гражданских руководителей, опасавшихся действий Англии, германский Генеральный штаб уже сделал поправки на ее воинственность и сбросил это обстоятельство со счетов, как не имеющее или почти не имеющее никакого значения в войне, которая, по мнению военных, должна закончиться через четыре месяца.

Покойный Клаузевиц и еще здравствовавший Норман Анжелл, непонятый профессор, вместе пытались вдолбить в европейские умы концепцию молниеносной войны. Быстрая, решающая победа стала свидетельством германской ортодоксальности.

«Вы вернетесь домой еще до того, как с деревьев опадут листья», — заявил кайзер в начале августа солдатам, отправлявшимся на фронт.

В дневнике одного человека, близкого к придворным кругам, была сделана такая запись, датированная девятым августа: «Зашедший днем граф Опперсдорф сказал, что эти события не продлятся больше десяти недель», а по мнению графа Хохберга — не более восьми, после чего «вы и я увидимся в Лондоне».

Некий германский офицер, отправлявшийся на войну, рассчитывал позавтракать в кафе «Де ля Пэ» в Париже в день Седана (2 сентября). Русские офицеры думали прибыть в Берлин примерно в это же время, полагая, что война продлится самое большее шесть недель. Один из офицеров царской гвардии спрашивал совета у личного врача царя, взять ли ему сразу с собой парадную форму для въезда в Берлин или лучше, чтобы ее выслали на фронт потом, с первым курьером. Английского офицера, служившего военным атташе в Брюсселе и потому считавшегося очень осведомленным, после прибытия в полк попросили высказаться по поводу длительности войны. Он ответил, что это ему неизвестно, однако «имеются финансовые причины, из-за которых великие державы долго не выдержат». Он слышал это от премьер-министра, «сказавшего, что так думает лорд Холдейн».

В Петербурге обсуждался вопрос не о том, смогут ли русские победить, а сколько на это потребуется времени — два или три месяца. Пессимистов, утверждавших, что война продлится шесть месяцев, обвиняли в пораженчестве.

«Василий Федорович (Вильгельм, сын Фридриха, то есть кайзер) совершил ошибку, он не выдержит», — всерьез верил русский министр юстиции.

Он был недалек от истины. Германия, не строившая расчетов на длительную кампанию, имела в начале войны запас нитратов для производства пушечного пороха всего на шесть месяцев. И лишь открытый тогда способ получения азота из воздуха позволил ей продолжить войну. Французы, так же делая ставку на стремительность кампании, решили не рисковать войсками и сдали немцам железорудный район в Лотарингии, исходя из того, что вернут его после победы. В результате они потеряли восемьдесят процентов рудных запасов и чуть было не проиграли войну. Англичане, проявляя, как всегда, осторожность, «смутно рассчитывали на победу в течение нескольких месяцев, не зная точно, где, когда и как они ее одержат».

Неизвестно, благодаря чему, инстинкту или интеллекту, но три военных ума предвидели, что черная тень ляжет не на месяцы, а на годы. Один из них, Мольтке, предсказывал «длительную, изнуряющую борьбу». Другим был Жоффр. Отвечая в 1912 году на вопросы министров, он заявил, что, если Франция выиграет первую битву, борьба Германии примет национальный характер, и наоборот. В любом случае в войну будут втянуты другие страны, и в результате война станет «бесконечной». И все же ни он, ни Мольтке, возглавляя Генеральные штабы своих стран с 1911 и 1906 года соответственно, предвидя войну, не учли в своих пленах того, что это может быть война на истощение.

Третьим, и единственным, кто действовал на основе своих предвидений, был лорд Китченер, хотя и не принимавший участия в подготовке первоначальных планов. Четвертого августа его поспешно назначили военным министром, когда он уже собрался сесть на пароход и отплыть в Египет. Китченер, обладая беспредельными способностями оракула, предсказал, что война продлится три года. Своему недоверчивому коллеге он сказал: «Да, три года, для начала. Такая нация, как Германия, взявшись за это дело, бросит его лишь тогда, когда будет разбита наголову. А это потребует очень много времени. И ни одна живая душа не скажет, сколько именно».

Кроме Китченера, настаивавшего с первых дней своего пребывания на посту военного министра на подготовке многомиллионной армии для войны, которая будет длиться годами, никто не составлял планов, рассчитанных более чем на три или четыре месяца. В Германии идея молниеносной войны вызывала уверенность в том, что благодаря быстроте кампании военное вмешательство Англии не будет иметь значения.

«Если бы кто-нибудь сказал мне заранее, что Англия поднимет оружие против нас!» — стонал кайзер, выступая на обеде в ставке на второй день войны. Прозвучал чей-то несмелый голос: «Меттерних», имея в виду германского посла в Лондоне. В 1912 году он был смещен за свою надоедливую привычку твердить о том, что усиление германского флота приведет к столкновению с Англией, и не позднее 1915 года.