Как заявил Холдейн кайзеру в 1912 году, Англия никогда не согласится взять под свой контроль французские порты на побережье пролива Ла-Манш. Он напомнил ему тогда о договорных обязательствах в отношении Бельгии. В 1912 году принц Генрих Прусский спросил в упор своего двоюродного брата короля Георга: «В случае войны между Германией и Австрией, с одной стороны, и Францией и Россией — с другой, выступит ли Англия в поддержку двух последних упомянутых держав?» Король Георг ответил: «Без сомнения да, но при определенных обстоятельствах».

Несмотря на эти предупреждения, кайзер отказывался верить сведениям, хотя, как он знал, они были достоверными. По свидетельству одного из его приближенных, предоставив Австрии свободу действий пятого июля, он вернулся на яхту, убежденный в нейтралитете Англии. Его два приятеля со студенческих дней в Бонне — Бетмаи и Ягов, которых кайзер назначил на государственные посты лишь в силу своей сентиментальной слабости к собратьям по студенческому корпорантству, носившим черно-белые ленты и обращавшимся друг к другу на «ты», — периодически утешали себя взаимными заверениями в нейтралитете Англии, подобно горячо верующим католикам, перебирающим четки.

Мольтке и его Генеральный штаб не нуждались ни в Грее, ни в ком-нибудь еще, кто продиктовал бы им по слогам, какие действия предпримет Англия. Они считали вопрос о вмешательстве Англии решенным и не вызывающим сомнений. «Чем больше англичан, тем лучше», — сказал Мольтке адмиралу Тирпицу; чем больше английских солдат высадится на континенте, тем больше их будет уничтожено в решающей битве.

Естественный пессимизм лишил Мольтке иллюзий, созданных стремлением выдавать желаемое за действительное. В меморандуме, составленном в 1913 году, он изложил обстановку так, как ее не смогли описать сами англичане. Мольтке утверждал: если Германия вступит на территорию Бельгии без ее согласия, тогда Англия выступит, и притом обязательно, на стороне наших врагов. Об этом она объявила еще в 1870 году. По его мнению, никто в Англии не поверит обещаниям Германии освободить бельгийскую территорию после нанесения поражения Франции. Мольтке полагал, что в случае войны между Германией и Францией Англия вмешается независимо от того, нарушит или нет германская армия нейтралитет Бельгии, «так как англичане боятся гегемонии Германии и, придерживаясь принципов поддержания равновесия сил, сделают все, чтобы не допустить усиления Германии как державы».

«В годы, непосредственно предшествовавшие войне, у нас не было никаких сомнений в отношении незамедлительной высадки Британского экспедиционного корпуса на континенте», — свидетельствовал генерал фон Кюль, представитель высших кругов германского Генерального штаба. По мысли германских генералов, британский экспедиционный корпус будет мобилизован на одиннадцатый день войны, направлен в порты погрузки на двенадцатый и полностью переброшен во Францию на четырнадцатый. Эти расчеты оказались практически точными.

Штаб германских военно-морских сил также не испытывал никаких иллюзий. «Англия займет враждебную позицию в случае войны», — гласила телеграмма из Адмиралтейства, переданная одиннадцатого июля на борт «Шарнхорста» в Тихом океане, на котором находился адмирал фон Шпее.

Через два часа после окончания речи Грея в палате общин произошло самое значительное с 1870 года событие, надолго запечатлевшееся в памяти каждого человека по обеим сторонам Рейна: Германия объявила войну Франции. Для немцев, по словам кронпринца, она означала «военное решение» напряженной ситуации, конец кошмара изоляции.

«Радостно вновь сознавать себя живыми», — с восторгом писала одна немецкая газета в специальном выпуске, озаглавленном «Благословение оружия». Немцы, утверждала она, «упиваются счастьем… Мы так долго ждали этого часа… Меч, который заставили нас взять в руки, не будет вложен в ножны, пока мы не добьемся своих целей и не расширим территорию, как этого требует необходимость».

Но не все переживали состояние экстаза. Депутаты левого крыла, вызванные в рейхстаг, замечали друг в друге «депрессию» и «нервозность». Один из них, признавая готовность проголосовать за все военные кредиты, пробормотал: «Мы не можем позволить им уничтожить рейх». Другой все время ворчал: «Эта некомпетентная дипломатия, эта некомпетентная дипломатия».

Во Францию первый сигнал поступил в шесть пятнадцать, когда в кабинете Вивиани зазвонил телефон и в трубке раздался голос американского посла Майрона Геррика. Задыхаясь, сквозь слезы он сообщил, что к нему только что обратились с просьбой взять под свое покровительство германское посольство и поднять на его флагштоке американский флаг. Как заявил Геррик, он согласился на это, отказавшись лишь вывесить флаг.

Немедленно поняв, что это означает, Вивиани приготовился к неизбежному визиту германского посла. О его прибытии было доложено буквально через несколько минут. Фон Шён, женатый на бельгийке, вошел с мрачным видом. Он начал с жалобы — по дороге сюда одна дама просунула голову в окно экипажа и «оскорбила меня и моего императора». Вивиани, чьи нервы были напряжены до предела мучительными событиями последних дней, спросил, не является ли эта жалоба единственной причиной визита германского посла. Шён признал, что у него есть и другие поручения, и, развернув привезенный с собой документ, огласил его содержание. По свидетельству Пуанкаре, именно это и было истинной причиной смущения посла, имевшего «честную душу». В ноте Франция обвинялась в «организованных нападениях» и воздушных бомбардировках Нюрнберга и Карлсруэ, нарушениях французскими авиаторами, совершавшими полеты над территорией этой страны, бельгийского нейтралитета. Вследствие этих действий «Германская империя считает себя в состоянии войны с Францией».

Вивиани официально отклонил эти обвинения, включенные в ноту не для того, чтобы произвести впечатление на правительство Франции, знавшее, разумеется, об их необоснованности, а для того, чтобы внушить германской общественности мысль, что немцы стали жертвой агрессии Франции.

Вивиани проводил фон Шёна к двери и затем, словно желая оттянуть момент расставания, вышел вместе с ним из здания и, спустившись по ступеням подъезда, почти приблизился к машине посла. Эти два представителя «наследственных врагов» остановились, молча переживая несчастье, поклонились друг другу, не сказав ни слова, и через несколько мгновений фон Шён исчез в сгущавшихся сумерках.

В тот вечер в Уайтхолле сэр Эдвард Грей, стоя у окна вместе с одним из своих друзей, глядел вниз, где зажигались уличные фонари. «Во всей Европе гаснут огни. Наше поколение не увидит, как они будут снова загораться».

Брюссель. Четвертое августа, шесть часов утра. Германский посланник нанес последний визит в Министерство иностранных дел. Он вручил ноту: ввиду отклонения предложений германского правительства, имеющего самые «благородные намерения», Германия будет вынуждена предпринять меры для обеспечения своей безопасности, «если необходимо, силой оружия». Это «если необходимо» все еще оставляло для Бельгии возможность переменить свое решение.

В тот день американский посланник Брэнд Уитлок, которого попросили взять под свое покровительство германскую миссию, войдя в кабинет, застал фон Белова и его первого секретаря Штумма сидящими в креслах и не делавшими никаких попыток упаковать свое имущество. Их нервы были истощены «почти до предела». Белов сидел почти неподвижно: два престарелых чиновника, вооружившись свечами, сургучом и полосками бумаги, опечатывали дубовые шкафы, в которых хранились архивы. «О, несчастные глупцы! — вполголоса повторял фон Штумм. — Почему они не уйдут с дороги, по которой на них движется «паровой каток»? Мы не хотим делать им больно, но, если они останутся на нашем пути, мы втопчем их в грязь, смешаем с землей. О, несчастные глупцы!»

И лишь позднее многие в Германии стали задаваться вопросом, кто же в действительности оказался глупцом в тот день. Это был день, который, как заявил впоследствии австрийский министр иностранных дел граф Чернин, «стал началом нашей величайшей катастрофы», день, когда, по признанию кронпринца, «мы, немцы, проиграли первое сражение в глазах всего мира».