Поселиться в этой квартире, пусть даже ненадолго, было бы ошибкой, которой, как он понимал умом, следовало избежать, но отказаться от сделанного предложения означало совершить еще большую ошибку. Выбор заключался в том, чтобы решить, какую ошибку предпочесть.

Когда Изабель пришла для того, чтобы вроде бы искренне извиниться за свою грубость и подарить ему невинный сестринский поцелуй в лоб, Мэттью сказал, что останется. Вещи они могут забрать из гостиницы сегодня же после завтрака.

Выяснилось, что в квартире действительно имелось нечто вроде крыла, которое было отведено исключительно под нужды подрастающего поколения. Оно даже называлось le quartier des enfants{48}. Только проделав заново путь на кухню, Мэттью понял, как далеко от центра квартиры находились их спальни.

Мэттью, которого из–за хрупкого сложения не посылали в летние лагеря, никогда еще не завтракал с людьми, не входившими в число членов его семьи. Oн решил навсегда сохранить в памяти это утро в его девственном состоянии, так же как режиссеры сохраняют негатив своего фильма. Это решение, впрочем, привело к тому, что за столом он начал вести себя неестественно торжественно. Словно Гарбо в «Королеве Христине», он ощущал, что прикасается к этой кружке, к этой ложке, к этой сахарнице скорее в первый, чем в последний раз.

Весь день лил дождь, и трое друзей остались дома. Поэт, удалившийся спозаранку в кабинет искать вдохновения, более не проявлял никакого интереса к судьбе юного американца. Жена его ушла покупать все необходимое для поездки.

Teo и Мэттью провели весь день, расслабленно валяясь на диване, словно парочка котов. Они болтали, выдумывали все новые и новые соревнования, проверяя свою память, а также приводили в порядок киноманские альбомы Teo.

Изабель подобное времяпрепровождение казалось совершенным детством. Она читала, жадно пожирая страницу за страницей романа Кено{49}, как будто на каждой из них происходил коренной поворот в развитии событий или содержалось ошеломительное разоблачение, понять которое до конца можно было, только перевернув страницу. Время от времени она расправляла свои угловатые конечности, спрыгивала на пол, заводила граммофон и ставила все одну и ту же потрескивающую пластинку. Это была песня Шарля Трене, которую она просто обожала.

Ce soir le vent qui frappe à ma porte

Me parle des amours mortes

Devant le feu qui s'éteint.

Ce soir c'est une chanson d'automne

Devant la maison qui frissonne

Et je pense aux jours lointains.

Que reste–t–il de nos amours?

Que reste–t–il de ces bon jours?

Une photo, vieille photo

De ma jeunesse.

Que reste–t–il des billet–doux,

Des mois d'avril, des rendevouz?

Un souvenir qui me poursuit

Sana cesse.

Bonheurs fanés, cheveux au vent,

Baisers volés, rêves mouvants,

Que reste–е–il de tout cela?

Dîtes–le–moi.

Un p'tit village, un vieux clocher,

Un paysage si bien caché,

Et dans unnuage le cher visage

De mon passé.

Когда Изабель собралась послушать песню снова, Teo вскипел:

— Если ты еще раз поставишь эту долбаную пластинку, я разобью ее о твою голову!

— Что? — переспросила Изабель, у которой даже зрачки расширились от удивления. — А я думала, ты любишь Шарля Трене.

— Уже не люблю.

— Ты только послушай, Мэттью! Это говорит Teo! Teo, который посмотрел «Лауру» восемнадцать раз подряд. Восемнадцать раз, представляешь? И ему еще хватает наглости требовать, чтобы я перестала слушать мою любимую песню. И не подумаю!

Она подошла к граммофону, всем своим видом изображая беспечную невозмутимость, и поставила иглу на пластинку.

После могучего щелчка и такого шипения, словно механизм прочищал горло, Трене запел:

Ce soir le vent qui frappe à ma porte

Me parle des amours mortes

Devant le feu qui s'éteint.

Teo расправил ленивое тело и направился к украшенному узорами раструбу. Изабель встала перед граммофоном, заслонив его от приближающегося вандала. Столкновение казалось неизбежным. И тут —

Que reste–t–il des billet–doux,

Des mois d'avril, des rendevouz?

Un souvenir qui me poursuit…

Un souvenir qui me poursuit…

Un souvenir qui me poursuit…

— пластинку заело.

Это происшествие, вместо того чтобы умерить гнев Teo, еще больше распалило его. Изабель, пытаясь отпихнуть его своими кулачками, принялась верещать высоким девчачьим голосом:

— Нет, нет! Перестань, не смей! Подожди! Мэттью, Мэттью, скажи мне… какой фильм?

— О чем это ты? Какой фильм?

Изабель по–прежнему пыталась совладать с Teo:

— Фильм… arête, je te dis{50}… в котором заедает пластинку.

— Заедает пластинку?

— Быстро! Если не ответишь, будешь платить штраф.

Мэттью начал лихорадочно рыться в памяти. Наконец он победно воскликнул:

— «Цилиндр»!

— «Цилиндр»?

— Ты что, не помнишь? Фред Астер танцевал степ, когда его номер был над номером Джинджер Роджерс, и тут пластинку заело.

Изабель задумалась на пару минут, пытаясь воспроизвести в памяти эту сцену.

— Он прав, — вмешался Teo, который сразу же позабыл о том, зачем он соскочил с дивана.

— Тогда браво, мой маленький Мэттью! — воскликнула Изабель.

— Но, Изабель, что ты имела в виду под штрафом?

— О, это еще предстоит решить, — сказала она загадочно.

И так родилась игра.

Изабель, стремившаяся дать имя всему, даже тем вещам, которые лишены имен, сразу же окрестила ее «Кинотеатром на дому». Молодые люди занимались своими делами, вместе или по отдельности, читали, играли в шахматы и «монополию» перед горящим камином, расставляли звездочки напротив списка фильмов в «L'Officiel des Spectacles» (это было, пожалуй, самое занудное из их занятий), и вдруг один из них, охваченный внезапным ощущением déjà vu, вскакивал, разыгрывал небольшую сценку, повторяющую произошедшее между ними, и вопрошал: «Какой это фильм?», или «Откуда эта сцена?», или «Назовите персонажа, который…»

В тот же самый день, когда родилась игра, Teo, например, перебирая газетные вырезки, которые он собирал годами, положил на них сверху стеклянное пресс–папье. Это было одно из тех пресс–папье, у которых внутри, когда их переворачиваешь, происходит нечто вроде снежной бури. Затем, случайно повернувшись, он сбросил его на ковер. Не дав Teo даже времени задать вопрос, Мэттью и Изабель закричали хором: «Гражданин Кейн!»

Но это было легко. А со временем игра становилась все более и более сложной. На следующий день в кухне между Мэттью и Teo произошла такая сцена:

— Teo, я хотел бы знать…

— Мэттью, не мог бы ты…

Пауза, затем:

— Давай же…

— Извини, но почему…

Новая пауза.

— Я просто хотел…

— Я собирался…

И тут Мэттью выпалил:

— Назови фильм?

— Что?

— Давай, Teo. Назови фильм, любой фильм, в котором два персонажа все время пытаются заговорить одновременно.

За этим последовала перепалка, в которой слышались такие фразы, как «Тише! Не подсказывай!» и «Время идет! Пора платить штраф!».

Штрафы, о которых в первый раз мимоходом упомянула Изабель, вначале имели чисто денежную природу: франк, два франка, пятьдесят сантимов — в зависимости от возможностей побежденного или прихоти победителя. Однако подобные пресные выигрыши им скоро наскучили, кроме того, их скудные средства были сданы в общую кассу и выиграть много вряд ли кому–нибудь удалось бы. И по мере того как все усложнявшиеся правила игры начинали превращать ее из невинной детской забавы в литургическое священнодействие, понятие «штраф» тоже меняло свое содержание, приобретая мало–помалу совсем иное значение.