— «В будущем, в моих воспоминаниях, я буду часто возвращаться в эту комнату», — проквакала Изабель, пародируя голос великой шведки.

Затем, открыв дверь пинком босой ноги, она бросила Мэттью на прощанье:

— Ванная в конце коридора, первая дверь налево. Нам выделили отдельное крыло. И если тебя не будет в комнате Teo через пять минут, мы сами придем за тобой.

Дверь спальни захлопнулась.

Мэттью полностью проснулся, но его не покидала какая–то непонятная тревога, причину которой он не мог определить в присутствии Изабель. Наконец он все понял. Изабель только что упомянула, что им с Teo «выделили отдельное крыло». Очевидно, в виду имелось крыло квартиры. Возможно, брат и сестра спали в одной кровати безгрешным сном, потому что, в отличие от Ромео и Джульетты, они принадлежали не к двум разным семьям, а к одной? Возможно, Изабель искала в объятиях брата всего лишь утешения и спасения, скажем, от бессонницы? Не почудилось ли ему экстатическое выражение на ее лице, не пригрезилась ли ему та поза, в которой она разметалась на постели, напомнив ему своей молочно–белой плотью изображения тел мифологических персонажей, символизирующих созвездия на старинных астрономических картах?

Мэттью встретил Teo и Изабель в той же ванной, где он побывал ночью. Оба были в нижнем белье. Teo брился электрической бритвой, в то время как Изабель, сидя на краю ванны, стригла ногти на ногах.

Чистоплотность в чем–то сродни благочестивости, поэтому соседство церкви и плавательного бассейна вполне уместно. Какой бы невинной ни была эта сценка на первый взгляд, она заставила обоняние Мэттью припомнить все двусмысленные ароматы плавательного бассейна, который он некогда посещал.

Посещения эти в свое время привели к тому, что Мэттью превратился в гораздо более сильного, быстрого и выносливого пловца, чем можно было ожидать от мальчика со столь субтильным телосложением.

Но привлекал его не столько сам бассейн, хотя он и любил смотреть, как юные мужественные пловцы с такими фигурами, что бывают лишь у кариатид и скульптур в фонтанах, ныряли в воду с тяжеловесной грацией торпед, разрезая ее подобно ножницам на узкие пенящиеся полоски.

Гораздо больше ему правились раздевалки и душевые, атмосфера в которых дразнила его еще не вполне развившуюся чувственность. Там, испытывая болезненное потрясение, он открыл для себя неотразимо притягательную фосфоресценцию, радужный блеск, присущий странной смеси чистоты и грязи, опьяняющему коктейлю ароматов мыла, спермы и пота, и в сиянии этого блеска гибкие молодые люди, богато одаренные красотой нагие денди, золотые медалисты бодрости, осанки и самоуверенности прогуливались взад и вперед, из одной тесной кабинки в другую, выставляя свои тела напоказ, застывая в позах манекенов или изображая то ботичеллиеву Венеру, то мисс О'Мерфи на картине Буше, к розовым румяным ягодицам которой так хочется приложить звучный шлепок. Более того, не раз ему приходилось заставать укрывшегося от посторонних взглядов в каком–нибудь укромном уголке юного Нарцисса in flagrante delicto{46} с самим собой, поза которого и гримаса на лице наводили на мысль о самурае, совершающем харакири.

— Вот, пользуйся.

Teo сжимал в руке электрическую бритву. Мэттью застыл в нерешительности, но именно в результате этого минутного колебания он упустил возможное отделаться каким–нибудь враньем. Teo тем временем изучал его бледное, застенчивое лицо, на котором застыло выражение потерявшегося маменькиного сыночка, с той же пристальностью, с которой это делал его отец предыдущим вечером.

— А ты вообще–то бреешься?

Изабель соскользнула с края ванны и подошла ближе:

— Ой, давай проверим!

Две пары белых маек и трусов, за одними из которых угадывалось весьма солидное вздутие, а за другими — черный треугольник лобка, от одного этого зрелища он окончательно смутился, растерялся и возбудился.

Он отступил, но уткнулся спиной в дверь, на которой на крючках висели полотенца и халаты.

Когда Изабель протянула руку к щеке Мэттью, тот остановил ее руку в воздухе:

— Перестаньте, оставьте меня в покое!

Брат и сестра слегка отступили. Они уже привыкли к тому, что Мэттью безропотно воспринимает все их подшучивания и поддразнивания. Им даже казалось что он привык и больше не придавал им значения, как они сами привыкли к бурным перепалкам между собой. Они даже слегка испугались, увидев его огромные обиженные глаза, которые, казалось, заполняли собой нее его лицо, заполняли крохотную тесную ванную комнату, доходя до самых стен и потолка, заполняли все уголки и притолоки, словно нереально огромные яблоки на картине Магритта.

— Ну да, я еще не бреюсь, — буркнул он угрюмо. — Ну и что с того?

— Ровным счетом ничего, — заверила его Изабель с виноватой и глупой улыбкой на лице.

— И отец у меня был точно таким же, — продолжал Мэттью, — он начал бриться, когда ему было уже далеко за двадцать. Такое бывает.

— Конечно, конечно. Просто…

— Просто что?

— Просто это довольно необычно для американца, — выдавила Изабель, делая вид, что с трудом сдерживает смех. — Больше под стать мексиканцу.

— Мексиканцу?

— Ну да, у них даже собака такая есть — мексиканская безволосая.

— Черт тебя возьми, Изабель!

— Знаешь, что самое забавное у этих собак? — продолжала она. — Это то, что они не совсем безволосые. Волосы у них есть, там же… где и у людей. Так что осталось спросить, Мэттью, есть ли у тебя волосы там.

— Что?

— Есть ли у тебя волосы там.

И без всякого смущения она ткнула пальцем в то место на своем теле, которое она имела в виду.

Любовь слепа, но не глуха.

Мэттью почувствовал, как дрожит его нижняя губа. он знал себя слишком хорошо: не пройдет и пары минут, как все его лицо превратится в большой комок трясущегося красносмородинового желе. Со ртом, полным воды и зубной пасты, он поспешно покинул ванную.

Идя по коридору в комнату, он услышал у себя за спиной сдавленные звуки ссоры между Тео и Изабель. Дверь ванной хлопнула. Затем запыхавшийся Тео, по–прежнему только в трусах и майке, вытирая лицо полотенцем с греческим орнаментом, догнал Мэттью.

— Не относись к этому серьезно, mon vieux{47}, — сказал он, обнимая друга за плечи. — Мне от нее гораздо больше достается.

— Слишком поздно. Я лучше пойду отсюда.

— Что? Не неси чушь. Ты же еще не позавтракал.

— Я никогда не завтракаю.

— Но мы хотим предложить тебе пожить у нас.

— Что?

— Родители завтра уезжают в Трувиль, и мы с Изабель подумали, что на это время ты мог бы перебраться к нам. Ты же не хочешь возвращаться назад в этот твой кошмарный номер, верно? Ты, надеюсь, не платил за него вперед?

— Нет.

— Ну и чудесно. Изабель ужасно расстроится, если ты не согласишься. Мы уже все обсудили с ней ночью.

Эта случайная фраза многое сказала Мэттью. Поскольку вчера Изабель ушла из–за стола первой, она, по идее, никак не могла увидеться с Тео до сегодняшнего утра. Но Мэттью было уже не до того: мозг и были заняты решением гораздо более важной проблемы.

Ему предложили проникнуть в таинственный мир, мир, в который он до сих пор не имел допуска, посетить планету, крайне удаленную от солнечной системы обыкновенных законопослушных граждан, которые, словно средневековые астрономы, часто принимают свой мирок за всю вселенную. Это был мир, о котором он практически ничего не знал еще каких–то двадцать четыре часа тому назад. Он встречался с его обитателями только тогда, когда им самим взбредало в голову, подобно халифам или ангелам, посещать инкогнито погрязший в удостоверениях личности, налоговых декларациях и банковских счетах мир обывателей.

Планета, орбита которой вращалась вокруг площади Одеон, уже могла похвалиться такими достопримечательностями, как переплетенные ноги, незаправленные постели, общественная ванная с запотевшим окном, пропитанная теплыми, влажными и подозрительными ароматами; существовали наверняка и иные тайны, которые со временем должны были раскрыться.