Изабель потушила сигарету в бронзовой пепельнице, затем подошла к граммофону и вновь завела пластинку Шарля Трене. Мелодия этой песни стала чем–то вроде музыкальной заставки к их игре: они уже не могли представить себе, как можно платить штраф без этого сопровождения.

Она начала неспешно раздеваться, словно готовилась ко сну, не бросая в сторону Мэттью и Teo вызывающих взглядов, но и не отводя глаз. Единственным в ее поведении намеком на порочность, который тем не менее задал тональность всему представлению, было то, что в последнюю очередь она сняла черные очки. И только тут она посмотрела юношам прямо в глаза.

Эта девушка, которая умудрялась носить вышедшие из моды бабушкины платья с такой же непринужденностью, с какой райская птица носит свое невероятное оперение, без одежды выглядела какой–то бесплотной, чужой по отношению к собственному телу, которое она демонстрировала гордо, но в то же время несколько отчужденно, словно это была картина, которую ей предстояло продать с аукциона.

Ее фигурка была стройной и женственной; складки, расщелины и полости плоти манили погрузить палец в их глубины — россыпь ямочек между ягодицами и поясницей, над коленями и под ключицами, две тенистые впадины ниспадали вдоль живота и сливались в глубине темного сказочного леса, покрывавшего лобок.

Она стояла посреди лежащей на полу лужицы одежды и ждала, когда разденется Мэттью.

И вот наконец настал этот миг, которого он так долго боялся, — момент, когда неумолимый вал событий подхватит его и понесет дальше.

Он ощущал лихорадочное влечение и к Teo и к Изабель, и влечение это безуспешно сопротивлялось воспоминаниям, взрывающим его сознание словно мощные глубинные бомбы, — детские воспоминания об одноклассниках, которых, визжащих и отбивающихся, затаскивали в туалеты за игровой площадкой, где снимали с них брюки, вымазывали им половые органы сапожным кремом, а волосы на лобке сбривали. Пусть это было смешно и глупо, и пусть друзья перестанут его уважать, но оставалось только одно: спасаться бегством.

Он бочком метнулся к двери, но Teo, который до этого момента казался таким же томным, как одалиска на картине Матисса, тут же вскочил на ноги и кинулся наперерез. Зажатый в угол, Мэттью отступил на исходные позиции.

Чары развеялись. Teo и Изабель расслабились и засмеялись. Хихикая, они начали медленно окружать Мэттью.

— Ну что же ты, право, мой маленький Мэттью, — ворковала Изабель. — И кто тебя только учил галантности? Неужели перспектива заняться со мной любовью тебя совсем не прельщает?

— Я видел, что вы вытворяете! — выкрикнул Мэттью. — Я видел…

Teo отступил на шаг:

— Что ты сказал?

— Вы лежали в постели вместе. Делайте что хотите, но только меня не втягивайте!

— Вот оно как! — воскликнул Teo. — Наш гость за нами шпионит. Разве друзья так поступают? И этим ты нам платишь за гостеприимство!

— Ты чего так боишься? — уговаривала Мэттью Изабель. — У тебя что, попа без дырки? Мне иногда кажется, что у таких, как ты — чистеньких, воспитанных и культурных, — возможно, и на самом деле никакой дырки там нет, а просто две сросшиеся розовые младенческие ягодицы. Может, в этом все дело, Мэттью? Может, ты поэтому боишься показать нам свою задницу?

— Нет, Изабель, прошу тебя, не надо! Ну, пожалуйста!

Они набросились на Мэттью. Teo, высокий и мускулистый, вскоре повалил противника на ковер, после чего вместе с сестрой они стащили с него кроссовки, носки, фуфайку с гербом университета Лос–Анджелеса. Мэттью предпринимал отчаянные попытки вырваться из их рук; слезы текли у него из глаз, отбиваясь, он невольно ощущал рукой упругость грудей Изабель. Но мучители терпеливо, словно они чистили артишок или подвергали свою жертву какой–то изощренной пытке, освобождали Мэттью от одежды, пока на свет не появились его покрытые гусиной кожей руки, стройные, загорелые ноги и безволосая, несколько впалая грудь.

К этому моменту Мэттью уже прекратил борьбу. Изабель сидела у него на ногах, Teo прижал к полу его руки, так что ему оставалось лишь плакать навзрыд, как ребенок. На нем остались только голубые плавки, которые Изабель сорвала с него одним ловким движением руки и бросила комком на пол.

Больше всего потрясла их белизна его чресл. По сравнению с руками, ногами и торсом, покрытыми прочным бронзовым загаром американского подростка, для которого солнце такой же ежедневный, незатейливый и легкодоступный источник энергии, как стакан молока, низ живота Мэттью выглядел словно пятно, появляющееся на побеленной стене после того, как висевшую на этом месте картину сняли.

Волосы на лобке у него росли очень темные, шелковистые и совсем не курчавые, как у японца или китайца. Яички казались не больше двух сероватых ягод крыжовника, а член с обрезанной крайней плотью был коротким — на грани патологии, но не за нею — и таким пухлым и округлым, что походил больше на третье яичко. Гениталии Мэттью были так трогательны, что вызывали желание немедленно прикрыть их ладошкой, словно дрожащего воробушка.

Именно так Изабель и поступила. Прежде чем Мэттью успел выразить протест, она принялась массировать его член опытной рукой, рукой ваятельницы, придающей глине форму, разглаживая неровности и складки на ее поверхности.

Мэттью ранее никогда не испытывал прикосновения чужой руки к своим половым органам, и ему показалось, что у него выросла новая, неведомая ему часть тела. Он затаил дыхание. В глубине его существа стремительно рассасывался какой–то тугой и тяжелый узел, на котором так долго была распята его душа.

И когда Teo отпустил его руки, Мэттью инстинктивно сомкнул их на плечах Изабель. Тогда она опустилась на ковер рядом с ним, сжав в руке его член, который уже походил на кривую ручку софы в стиле ампир, и вырвав тем самым сдавленный стон из его груди.

Сначала встретились их губы, затем тела.

Оставалось преодолеть последнее препятствие: они оба были в некотором смысле девственниками. Изабель — потому что не занималась любовью ни с кем, кроме своего брата, Мэттью — потому что занимался любовью только с самим собой. И все же слияние произошло легко и быстро, как у двух половинок пуговиц–кнопок, которые ставят иногда на рубашки.

И пока снаружи под окном спальни тем временем звучал необычный аккомпанемент из шороха тысяч ног и завываний полицейских сирен, Мэттью и Изабель, глухие к внешнему миру, предавались очаровательно неловким любовным забавам под пристальным, самодовольным взглядом Teo, следившего за тем, как проигравшие выплачивают штраф.

В этот вечер в le quartier des enfants никто не крался на цыпочках вдоль коридора. Но если бы кто–то крался, то, достигнув приоткрытой двери в комнату Teo, в которой горел ночник, он увидел бы Teo, Изабель и Мэттью, спящих в одной кровати, словно зверь о трех спинах{59}. И хотя эта первая ночь, проведенная вместе, стала поворотным пунктом для существовавшего в квартире равновесия сил, она не положила конец Кинотеатру на дому». Напротив, с нее начался совершенно новый этап игры.

Теперь им предстояло играть в нее изо дня в день с той же монотонной одержимостью, с какой моряк, потерпевший кораблекрушение, играет сам с собой на песке в крестики–нолики, с какой заключенный разрабатывает шахматные эндшпили, используя вместо доски тень, отброшенную на пол оконной решеткой, а вместо фигур — куски хлебного мякиша. Увы, они не знали того, что были в этой игре не игроками, а пешками, которые передвигал с клетки на клетку истинный игрок, тень которого нависала над доской, как тень Фантомаса нависала над Парижем в классическом немом фильме Луи Фейада.

Следующие две недели с неба лились такие потоки колючей холодной дождевой воды, что наша троица была вынуждена почти все время проводить дома.

Вначале Teo еще продолжал регулярно совершать вылазки в шестнадцатый округ, объезжать дворец Шайо по кругу на мопеде, а затем возвращаться домой с картонкой молока или с багетом, за которыми он якобы уезжал. Но вскоре, однако, он стал выезжать все реже и реже, пока наконец окончательно не забросил мопед ржаветь в сыром подъезде.