— Что это?

— Да смотри ж внимательней, бестолочь!

Я стал старательно вглядываться, но прежде, чем успел что-то сообразить, Ллойд объяснил сам:

— Уши! У него ожерелье из ушей. А тут… — другой снимок. — Солдат держит головы двух вьетнамцев. Глаза у них еще открыты. А вот лучшая. — Еще одна фотография. — У девчонки вся кожа сожжена напалмом. Видишь? Как ходячий скелет.

Я долго смотрел на этот снимок. Девочке было лет двенадцать. Она была голая и плакала. Девочка еще младше смотрела на нее и кричала. Вдалеке, на горизонте, виднелась деревня.

— Скоро достану самую лучшую, — похвастался Ллойд. — Есть у одного парня в школе. Там кого-то пытают. Содрали кожу заживо и все видно. — Он сложил фотографии, запихнул под матрас. — Покажу тебе, когда достану.

Когда я вернулся домой, Вел как раз уходила. Она поцеловала меня, потрепала по макушке:

— Ты уже большой. Быстрее расти, найди хорошую работу, чтобы твоей маме не приходилось пускать в дом всяких мерзавцев.

Вскоре банковский клерк получил свое прозвище.

Как-то утром мама сказала:

— Он пропустит завтрак, если будет так долго бриться. Красуется, как павлин. Знаешь, как называла моя бабушка таких мужчин? Папа Бритва. — И кличка тут же пристала.

Обычно я даже не знал, дома ли он. Он вел себя очень тихо и редко выходил из комнаты. Я же, в основном, сидел у соседей и разглядывал с Ллойдом фотографии. Больше всего ему нравился не тот человек, с которого сдирали кожу, а другой, которому отрубали голову.

— Топор наполовину у него в шее, — объяснял Ллойд. — Его снимали в тот самый момент, когда он умер.

— Не может быть, — спорил я. — После того, как тебе отрубят голову, ты еще какое-то время живешь. Губы дрожат.

— Это просто нервы.

— Нет, — сказал я. — Это потому, что человек еще жив.

— Ладно, когда папа вернется, я его спрошу.

Отец Ллойда, Кинжал, работал на буровой вышке и месяцами не появлялся дома. В комнате Ллойда была его фотография. Он был высокий, очень мускулистый и совершенно лысый. Его прозвали Кинжалом, потому что он не расставался с ножом.

— Откуда твоему папе знать? — спросил я. — Ему что, когда-нибудь отрубали голову?

— Не мели чушь.

— Ну так откуда ж он знает?

— Папа знает всё.

— Всего никто не знает.

— По крайней мере, у меня есть отец, — сказал Ллойд. — А не какой-то совратитель малолетних в соседней комнате.

Я молча ушел от Ллойда и пошел домой. Папа Бритва был у себя, дверь открыта. Он сидел на краю кровати, что-то держал в руках. Подойдя поближе, я разглядел небольшую серебряную шкатулку с гравировкой.

— Это что, для таблеток? — спросил я.

Папа Бритва взглянул на меня. Его глаза были полны слез. Он тут же вскочил и захлопнул дверь перед моим носом.

Я спросил маму, видела ли она шкатулку.

— Да, пару раз. Думала, это для нюхательного табака.

— Нет, — сказал я. — Кажется, для таблеток.

— Таблетки? — мама посмотрела с ужасом. — Боже, мне и в голову не приходило. Понимаешь, что это значит? Больное сердце. Я не хочу, чтобы он тут окочурился, мне и так довольно бед, только мертвого жильца не хватало, потом еще убирай за ним. Попробуй вызнать, правда ли там таблетки, Дог.

Папа Бритва единственный называл меня по имени. Все остальные — просто Дог. Кроме него. За завтраком, после своего часового бритья, он спускался, красный, в кровавых порезах и, сдержанно кивая, здоровался:

— Доброе утро, миссис Вашингтон. Кажется, я опять опоздал к завтраку. О, доброе утро, Карадог.

Это отец решил назвать меня Карадогом. У родителей был еще один ребенок — моя двойня, девочка, она умерла маленькой, и двух месяцев не прожила. Звали ее Катрин. Отчего-то отцу взбрело в голову, что детей нужно назвать Кет и Дог, кот и пес. Мама была категорически против, но особо протестовать не решилась. Папа был не из тех людей, с которыми можно спорить, если уж они что-то придумали. Так что я был окрещен Карадогом и стал просто Догом для всех, кто меня знал, кроме Папы Бритвы.

Как-то раз я зашел в гостиную, когда мама показывала Папе Бритве старые вещи Катрин. Розовое платьице в оберточной бумаге.

— Вот всё, что от нее осталось, — говорила мама. — Нужно оставлять вещи на память. Чтобы было что вспомнить. Вещи, имеющие значение. Вы согласны?

— О да, — отвечал он, — спору нет.

— Так мы и блуждаем по жизни, вцепившись в вещи: фотографии, одежду, письма, локоны, открытки. Беда только, что все это ни к чему. Жизнь сама становится не больше, чем этот мусор. У тебя есть всё, что напоминает о жизни, но ты и не жил по-настоящему. — Она положила платьице в коробку, закрыла крышку. — Это всё, что осталось от моей маленькой Катрин. Мой муж так никогда и не мог поверить до конца, что она умерла. Иногда по ночам я слышала, как он разговаривает с ней. "Ну как дела в школе, Кет?" Я слышала, как он ее спрашивает: "А подружки у тебя есть?" А иногда, когда прислушивалась, — клянусь, я слышала, как она отвечает. Честное слово, я ее слышала. В конце концов, я уже больше не могла этого вынести. Я сказала Джейку, что он сводит меня с ума. "Она умерла, ее больше нет, — сказала я ему. — Невозможно жить прошлым". Боюсь, что правда сильно его напугала. Я напомнила ему о прошлом, которое он хотел забыть. Вот почему он меня бросил. Это было не из-за другой женщины. Не в этом дело. Это чтобы найти другую… другую историю.

— Так он не умер, — сказал Папа Бритва.

— Нет, — ответила мама. — Хотела бы я, чтобы он умер, но он жив.

Папа Бритва встал, прошел мимо меня в свою комнату. Несколько минут спустя я двинулся за ним, встал на колени перед дверью, заглянул в замочную скважину. Он сидел у окна, серебряная шкатулка в ладони, и плакал. Он вытащил что-то из шкатулки, поднес к губам и поцеловал. Что-то маленькое и желтое. Птичий клюв, подумал я.

На следующий день он впервые не спустился к завтраку.

— Поднимись-ка, посмотри, что он там делает, — попросила мама. — С моим-то везением… не удивлюсь, если он истекает кровью у меня в ванной.

Я поднялся, но в ванной никого не было.

Я робко постучал в дверь. Донеслось слабое бормотание. Я вошел. В комнате было темно и воняло средством от мух и жареным хлебом. Папа Бритва был в постели.

— Кажется, мне слегка нездоровится, Карадог. Будь добр, спроси свою маму, могу ли я сегодня остаться в постели.

Когда я сказал маме, она воскликнула:

— Так я и знала! Ну что я тебе говорила! Чертов инвалид! — Она поднялась к нему и спросила напрямик: — Это серьезно?

— Нет. Думаю, слегка простудился.

— Позвать врача?

— Нет-нет, что вы. Пожалуйста. Не стоит поднимать шум.

— Может быть, хотите чая?

— Да. Было бы чудесно. Спасибо. Я не хочу вас беспокоить. Делайте вид, что меня нет.

— Ну, думаю, так вряд ли получится. Есть ли у вас лекарства? — она оглядела комнату. — Какие-нибудь таблетки, например?

— Нет. Ничего. Обычная простуда. Не стоит волноваться. Чашка чая, аспирин и долгий сон. Завтра буду, как огурчик.

Внизу мама поставила чайник.

— Это у него с сердцем. Надо было послушать Вел и избавиться от него. Он уедет из этого дома в гробу, помяни мое слово.

— Ох, перестань, мама.

— Помнишь серебряную шкатулку, Дог? Там таблетки. Таблетки для сердца. — Она плеснула горячей воды в кастрюлю. — Мертвый жилец, — вздохнула она, — это проклятье. Никто здесь больше не поселится, как только пойдут слухи. Мы не сможем прожить на мои деньги. Ну почему он не позволил мне дать ему одну из этих таблеток?

— Нет у него никаких таблеток, — сказал я раздраженно. — Я видел, что в шкатулке.

Мама выжидающе посмотрела на меня. Вскипел чайник.

— Ну же, выкладывай.

— Это птичий клюв.

Мама поморщилась.

— Если это шутка, то мне не смешно. А теперь отнеси-ка ему чай. Я хочу, чтобы ты сидел с ним весь день. А я пойду на работу. Кто-то же из нас должен зарабатывать.

— А как же школа?