— Какой еще другой дилижанс?

Плотник рассмеялся, показав коричневые зубы:

— Тот, что идет до Монмута за три дня.

Вскоре Мэри поняла, что Ниблетт всегда выбирает самую длинную дорогу, и это безмерно ее раздражало. И виной тому был не изрядный возраст лошадей, а его страсть к наживе. В задней части кареты, под дерюгой, находился целый склад разных лондонских товаров: патентованные микстуры, набивные ткани, баллады и романы. Ниблетт не пропускал ни одного самого мелкого городишки на пути. Он останавливался, чтобы немного поторговать, и при этом каждый раз наклонялся к окну и оглушительно выкрикивал название населенного пункта. Однако эти имена не говорили Мэри ровным счетом ничего. Она забивалась поглубже в свой угол и в ярости кусала губы. Ее деньги таяли, как снег весной, и все из-за того, что проклятый дурак ни в какую не желал торопиться.

В таверне в Нортличе Мэри как следует поторговалась, и ей удалось сбить цену на два шиллинга. Она перестала давать чаевые поварам и горничным и, как следствие, спала на влажных тюфяках, а ужин получала едва теплым. В Оксфорде молчаливый студент последний раз вытер нос рукавом своей черной мантии и покинул дилижанс. Местный постоялый двор был самым грязным из всех, что ей доводилось видеть. Шепотом, чтобы никто не слышал, Мэри спросила самое дешевое, что у них есть, и ей принесли куриную ногу, такую серую, что она целую ночь бегала к горшку. Служанка, которая пришла вынести его утром, выразительно сложила ладонь ковшиком, но Мэри сделала каменное лицо и посмотрела прямо сквозь нее.

Все эти городки казались Мэри довольно милыми, но все равно это были всего лишь крохотные точки на фоне нескончаемых вересковых пустошей и болот. Только изредка монотонность пейзажа нарушалась виселицей с обмазанным смолой трупом в железной клетке. Мэри попросту не верила, что жизнь существует где-то кроме Лондона. Ей даже было странно называть этот город по имени. Это был ее мир, не больше и не меньше, нечто совершенно естественное и в то же время единственно возможное. С самого начала она писала только на этой странице и не представляла себе, кем бы она была, если бы родилась в другом месте. Не то чтобы она питала к Лондону сентиментальную привязанность — не больше, чем к грязи, налипшей на башмаки, или к воздуху, которым дышала. Но она не знала, каким воздухом она дышит сейчас и не задохнется ли она в этой новой, незнакомой среде.

В один из череды этих январских дней дилижанс вдруг замедлил ход, а потом и совсем остановился. Мэри открыла глаза, несколько раз моргнула, чтобы прогнать сонливость, и прижалась лбом к ледяному стеклу. Очередная телега, доверху груженная зерном, с двумя запряженными в нее волами, перед ней — еще куча телег и повозок, а за поворотом узкой дороги — очередное стадо, которое перегоняли на пастбища, что раскинулись вокруг Лондона. Чтобы эти тощие коровы протиснулись мимо, понадобится не меньше часа, решила Мэри. Она снова зажмурила веки, чтобы не видеть их голодных глаз. В карете стоял крепкий запах свежего навоза. Хоть что-то совсем как дома, подумала она и слегка улыбнулась. Коровы окружили дилижанс со всех сторон. Они то и дело задевали его боками; погонщики кричали что-то хриплыми голосами, но невозможно было разобрать ни слова. Казалось, все на свете движется так же медленно, как и дилижанс Ниблетта, но в другую сторону, прочь от пустых полей к зеленым южным пастбищам. Мэри стало не по себе. Она не могла отделаться от ощущения, что едет совсем не туда, куда нужно, плывет против потока.

Снаружи сгущались сумерки. С тех пор как они выехали со Стрэнда, Мэри не видела ни единого фонаря. Она уже почти забыла этот запах горящего масла. Здесь, в настоящем мире, — а Мэри уже начинала понимать, что это и есть настоящий мир, — в забытом богом захолустье, которое составляло основную часть страны, день кончался в то же мгновение, как солнце садилось за горизонт. Все, что мог сделать человек, — это найти укрытие до того, как угаснет большой дневной фонарь и черные небесные стены сойдутся над головой; держаться ближе к другим, чтобы защититься от странных существ, рыщущих там, в темноте, созданий, для которых, может быть, еще не придумано имени. Даже храпящая жена фермера, локоть которой впивался Мэри в бок, казалась ей почти родственницей, несмотря на то что во сне она время от времени пускала слюни прямо на «приличное» синее платье.

Наступила темнота. Мэри попыталась вспомнить, что она делает здесь, в… как бы там ни называлась эта пустошь в почти сутках пути от последнего постоялого двора, но не смогла. Она больше не ехала из одного города в другой; она просто ехала. Куда? Для чего? За воспоминанием, даже не своим собственным, а женщины, которая была когда-то ее матерью. Ради слабой надежды получить приют. Наверное, она потеряла рассудок, как та мисс с Ковент-Гарден, которая сошла с ума после родов и сбежала куда-то в Стаффордшир. Ребенок скоро умер без молока, но никто так и не узнал, что сталось с ней самой. Нет, пожалуй, с Мэри все было не так плохо. Но о чем она думала, когда села в дилижанс, который едет в никуда?

Когда стадо наконец прошло и карета сдвинулась с места, оказалось, что дорога едва ли не по колено завалена навозом. Колеса скрипели и не желали ехать. Мэри хотелось спать, спать, спать, а потом проснуться и увидеть, что все уже кончилось.

— Пока что вы должны мне четырнадцать шиллингов, мисс Сондерс, — обронил Джон Ниблетт утром, когда Мэри усаживалась на свое место.

Не может быть, чтобы так много, судорожно подумала она и напряженно улыбнулась, чтобы не выдать своего ужаса.

— Все верно. Я же еду в Монмут — там я и рассчитаюсь с вами сполна.

Он равнодушно пожал плечами:

— Просто народ обычно рассчитывается в конце каждого дня. Только и всего.

Мэри слегка закатила глаза:

— Какая суматоха. Так можно и со сдачей запутаться.

— Ну да, — согласился Ниблетт. — Не слишком-то это и удобно. Но вез я как-то одного чертова мошенника, так он сбежал в Глостере и не заплатил мне восемнадцать шиллингов.

Он хрипло рассмеялся. Предупреждение? Мэри покачала головой, словно не могла поверить, что на свете существуют такие подлецы.

В своем углу она засунула руку в сумку и на ощупь пересчитала монеты в свернутом чулке. Полкроны и еще пенни. Мэри чертыхнулась. К чему тратить половину сбережений на достойное платье, если не можешь заплатить по счету? Хороша же она в нем будет, когда ее посадят в долговую тюрьму в Монмуте! К тому же подол уже залоснился, а косынка измялась и лежала неровными складками.

Весь день она думала, что делать. Бежать некуда; Монмут был ее единственной надеждой на спасение. Если бы только удалось улучить минуту и продать что-нибудь из одежды…

Но когда они добрались до постоялого двора в Челтнеме, на улице совсем стемнело. Торговец распрощался с остальными — он ехал на воды лечить свою водянку. Мэри лежала на заскорузлых простынях и не могла сомкнуть глаз. Что, если утром метнуться в город и найти лавку, где торгуют подержанной одеждой?

Но к тому времени, как она проглотила свою чашку чаю и вышла во двор, Джон Ниблетт уже запрягал уставших лошадей. Увидев Мэри, он широко улыбнулся:

— Сегодня проделаем хороший путь.

— С божьей помощью, — ответила Мэри и почувствовала, как желудок наливается свинцовой тяжестью.

В Глостере оттепели все еще не было. На окнах собора застыли причудливые морозные узоры. В дилижансе появился новый пассажир — валлиец, по виду трактирщик. У него были густые кустистые брови и слегка кривой парик, и он все время щурился от солнца. Почувствовав на себе взгляд Мэри, валлиец приосанился и выпрямил спину. Она попыталась посмотреть на себя его глазами. Что он видит? Возможно, горничную, очень порядочную и приличную, разве что с чересчур широким алым ртом, который не нуждался ни в какой краске. Он явно не был богачом, но, видя, что она за ним наблюдает, кинул Ниблетту шиллинг за первый участок пути и отмахнулся от сдачи.