Свою решимость на это государыня поясняет в письме к Фридриху II:
«С детства меня приучали к ужасу перед оспой, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас. В каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу. Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целых пять месяцев отсутствовала в городе, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя. Я была так поражена гнусностью подобного положения, что считала слабостью не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с себя самой: ну как ввести оспопрививание, не подавши примера? Я стала изучать предмет, решившись избрать сторону, наименее опасную. Оставаться всю жизнь в действительной опасности с тысячами людей или предпочесть меньшую опасность, очень непродолжительную, и спасти множество народа. Я думала, что, избирая последнее, я избрала самое верное».
Таково было твердое решение великой государыни.
Из Англии был выписан доктор Дженнер, известный тем, что у него из шести тысяч людей, которым он произвел операцию, умер только один ребенок.
Несмотря на осеннюю пору, императрица переехала из Петербурга в Царское Село, чтобы там, удалившись от дел, на покое привести в исполнение свое намерение…
Князь Дудышкин вошел в комнату с необычайной поспешностью.
— Я только что из Царского Села, — заговорил он, приложившись к руке Надежды Кирилловны. — Конечно! Теперь это уже не секрет: императрица привила оспу. Ах, не погубил бы государыни этот заморский лекарь своей прививкой. Но какова решительность нашей обожаемой монархини! А? Мы должны следовать ее примеру. Должны!
Надежда Кирилловна едва слышала, что он говорит. Она рассеянно роняла: «Да. Конечно!». Но в то же время думала: «Какой он надоедливый. Противный!»
— А Ольги Андреевны разве дома нет? — вдруг спросил князь. — Хотелось бы засвидетельствовать ей мое почтение.
При имени падчерицы Свияжская встрепенулась.
— Нет, она уехала за какими-то покупками, — ответила она, а затем, окончательно овладев собой, продолжала с обычной живостью: — О мачехах обыкновенно думают, что они ненавидят своих падчериц и пасынков. Быть может, это и справедливо по отношению к другим. Возможно, что я являюсь только исключением, но… Я люблю этих бедных сирот, отданных на мое попечение. Люблю и Николая, и Ольгу одинаково. Ненавидеть их — это как-то дико звучит для меня!
— О, я знаю! — пробормотал князь, несколько недовольный тем, что разговор сбился с предложенной им темы об оспопрививании вообще и о предстоявшей ему подобной операции в частности, ведь он хотел себя выставить героем, не боящимся страданий и едва ли не смертельной опасности.
Между тем Свияжская продолжала:
— Возьмите Николая. Что за милый юноша! Всегда скромный, вежливый, почтительный. Да, право, трудно найти молодого человека лучшего, чем он, в наше время. А Ольга! Да ведь это ангел. Я часто, глядя на нее, с тоскою думаю: «Боже мой! Неужели такого ангельчика отнимут у меня?». Но, — добавила она со вздохом, — таков удел девушек: выросла — покидай родительский дом. А для моей милой Олечки опасность этого удаления тем большая, что она — завидная невеста: отец в больших чинах, со связями при дворе, богат и наверно даст хорошее приданое; при этом сама Ольга обворожительна. Право, я часто сетую, что я не мужчина: уж я бы не упустила такого клада; зевать нельзя, женихов не убережешь: хлоп — и упорхнула пташка.
Князь сидел, странно насторожившись, и, обыкновенно болтливый, молчал, ловя каждое слово.
— Но, как бы то ни было, — продолжала Надежда Кирилловна с видом покорности судьбе, — если бы действительно порядочный человек попросил руки Ольги, я, хотя и с сердечной болью перед предстоящей разлукой, поддержала бы его предложение. Поддержала бы, потому что судьба моей падчерицы дорога мне, как своя собственная, если еще не дороже. Простите, князь, — вдруг переменила она тон, придавая лицу дружески-теплое выражение, — что я разболталась так обо всем этом. Но ведь вы у нас почти свой, а, знаете, иногда хочется, так сказать, отвести душу сердечной беседой. Наскучила я вам, а? Ну что же об оспе? Рассказывайте.
— Нисколько не наскучили, помилуйте! — заговорил князь. — Напротив! Я крайне польщен, и для меня честь…
Громкий звонок, оповещавший, что кто-то приехал, прервал его речь. (Заметим, кстати, что Андрей Григорьевич, перепоров многое множество докладывавших казачков, состоявших на посылках у дежурящего возле подъезда гайдука, нашел их службу все же неисправной, и их обязанности стал исправлять шелковый шнур, прикрепленный к звонкому серебряному колокольчику.)
Свияжская, заслышав звонок, поморщилась: в данный момент, несмотря на все отвращение к Семену Семеновичу Дудышкину, ей было неприятно, что беседа прервалась, так как она ожидала от нее весьма полезных результатов, которые могли существенно отразиться на судьбе Ольги.
Лакей доложил:
— Их благородие Александр Васильевич.
Генеральша, как звали Наталью Кирилловну за глаза слуги и захудалые родственники, вторично поморщилась. Посещения новоиспеченного гвардейца ей были вообще не по сердцу, так как она не видела ни смысла, ни пользы от него и притом чувствовала в нем человека, мало расположенного к ней. В данный момент его приход был тем более нежелателен, что юный прапор служил помехой к продолжению «сердечного» разговора; но день был приемный, и волей-неволей гостя приходилось принимать.
Александр Васильевич, узнав от прислуги, что ни Николая Андреевича, ни Ольги Андреевны нет дома, думал было уйти, но затем ему показалось неловким сделать это, так как «старые» Свияжские должны были узнать от лакеев, что он заходил, и могли обидеться на его уход. Поэтому он решил зайти ненадолго и потом удрать, сославшись на дела.
Когда он вошел в гостиную, его неприятно поразило присутствие Дудышкина, но он уже настолько искусился в светском лицемерии, что ничем не выдав себя, любезно поздоровался с князем и Надеждой Кирилловной и стал якобы с величайшим вниманием прислушиваться к разговору, тему которого князь моментально переменил, едва лакей доложил о прибытии гостя.
— Как я и говорил, любезнейшая Надежда Кирилловна, — болтал Семен Семенович, играя огромным лорнетом, — мы должны последовать примеру государыни. Вы знаете, — обратился он к Кисельникову, — событие совершилось: императрице сегодня сделана прививка оспы.
— Я уже слышал, мне в полку говорили, — ответил Александр Васильевич. — Матушка государыня жизни своей не жалеет ради пользы отечества.
— Я надеюсь, что были приняты все меры, чтобы здоровье императрицы не пострадало, — вставила свое слово Свияжская.
— Какие же могут быть меры? Тут риск, опасность несомненные, — сказал князь. — Но, несмотря ни на что, я ей подвергнусь: я решил сделать себе прививку. — Он посмотрел на своих собеседников с геройским видом; его белесые глазки самодовольно блестели: «Знайте, дескать, на что я способен!» — Да, да! — продолжал он, захлебываясь и выпячивая грудь. — Я — верный подданный моей монархини, и я это сделаю. Я не стану восхвалять себя, самохвальство не в моей натуре, но скажу прямо, что я не трус. Хотя я не бывал в сражениях, но наверно трусости не выказал бы, если бы довелось биться за мою родину и за матушку царицу. Это несомненно. Я и теперь нисколько не боюсь. Прививка опасна, слов нет. Быть может, я умру. — Князь сделал печальное лицо. — Быть может, захвораю, и болезнь меня обезобразит (Надежда Кирилловна кинула на него насмешливый взгляд), но я отважусь на все, я готов пострадать. Этого требуют моя совесть, мой долг, — напыщенно закончил князь.
Кисельникова коробило от этого пустого самохвальства, и он подумал:
«Ишь, ты, ферт. Черт знает, что думает о себе!» Он злился, но старался не показать виду. Однако цельная натура провинциального жителя взяла свое, и Александр Васильевич не выдержал.