Им предстояло горькое разочарование: как всякая успешная политическая система, западные демократии являются структурами, направленными на применение власти для обеспечения интересов своих заинтересованных лиц. Соблазн воспользоваться слабостью старого противника, чтобы получить постоянное доминирующее влияние, оказался непреодолимым. Несмотря на заверения американских президентов, что НАТО не будет расширяться на восток, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся в результате отступления советских вооружённых сил, в течение нескольких месяцев Ельцин оказался в ситуации, когда территория бывших союзников оккупировалась потенциально враждебным военным союзом. И с этим он уже мало что мог поделать.

Публично Россию приветствовали как полноправного партнёра, даже предложили место в G-7 («большой семерке»), к её интересам относились с уважением, но только если они совпадали с интересами Североатлантического альянса. Когда НАТО начала бомбардировку Сербии при отсутствии мандата ООН, протесты России были встречены с плохо скрываемым презрением. Общественности рассказывали о примирении, а в подтексте предполагалась победа Запада и нейтрализация России. Историю пишут победители — пером прирученной ими угодливой прессы.

А в Москве реальность оказалась несколько менее радостной, чем я думал. Наряду со страшными холодами и невозможным языком, было что-то ещё, что было не так: в Москве ощущалась бедность, при этом цены были выше, чем в Токио или Лондоне; полки магазинов ломились от товаров, но на них не было товаров российского производства — даже воду привозили из Финляндии. В глазах у иностранцев «светились» знаки доллара, а россияне были почти все поголовно охвачены пессимизмом — либо опыт их трагической истории лишил их способности видеть те замечательные вещи, которые происходили вокруг, либо они знали о происходящем какую-то весьма негативную правду, которая не была известна нам. Рождённый и выросший в Латинской Америке, я полагал, что понял происходящее и с сожалением склонился ко второму варианту. Моё предсказание, что «это всё закончится слезами» было пренебрежительно отвергнуто моими более опытными коллегами. Я искренне надеялся, что они были правы.

Первым моим местом жительства стали Чистые пруды. По московским понятиям, это хороший квартал. Жилой фонд частично состоял из старых коммуналок, запущенных дореволюционных квартир с общей кухней и санузлом, в которых проживало полдюжины семей, частично из недавно приватизированных частных квартир, отремонтированных представителями только-только зарождавшегося среднего класса. И всё же напрасно было искать «зелёные ростки» экономического возрождения — пресловутые частные кофейни и рестораны, тот вид мелкомасштабной деятельности, которая тогда была широко распространена в Праге и Варшаве. Да, была одна кофейня, два клуба для олигархов и горстка продовольственных магазинов советской эпохи, полки которых были заполнены западными товарами по шокирующе высоким ценам, но не было видно ни единой парикмахерской, ни единой точки быстрого обслуживания.

Но больше всего беспокоило то, что утром по дороге на работу я встречал не меньше четырёх или пяти старушек, с трудом пробиравшихся по снегу, одетых в лохмотья, рывшихся в мусорных баках в поисках стеклянных бутылок, чтобы выручить за каждую несколько копеек в пункте приёма стеклотары. Это были не бездомные нищенки, знакомые жителям Парижа или Лос-Анжелеса. Это были не маргиналы и не сумасшедшие. Это были порядочные люди, верившие в свою советскую систему так же, как и их западные сверстники верили в свою, которые каждое утро отправлялись на работу с верой в то, что в ответ на их лояльность их скромные потребности будут всегда удовлетворены: небольшая пенсия, комната в коммунальной квартире, дешёвые коммунальные услуги, транспорт и здравоохранение. Как оказалось, они были лишены и работы, и ожидавшейся пенсии, унижены в результате одного из случайных исторических процессов, низведены до необходимости рыться в мусорных баках, чтобы обеспечить своё физическое выживание.

После распада СССР прошло шесть лет, а экономическое восстановление все никак не наступало. Зато ухудшение социально-экономических показателей России наложилось на упорное желание верить в чудо. Освещение в прессе представляло собой необычную смесь наивного оптимизма — чрезмерной похвалы «беспорядочного, но динамичного броска к свободе» этой новой страны — и эмоционально окрашенные статьи и очерки из жизни обычных людей с их повседневными заботами. Наряду с восторженной похвалой эксперименту по переходу России к свободному рынку были и сенсационные статьи о кровожадных олигархах и убийствах на уличных перекрёстках.

Сегодня уже легко забыть живительную силу гласности того времени: все знали, кто становился баснословно богатым, завладевая государственным имуществом, кто получал взятки в особо крупных размерах, кто мог прибегать к «чрезвычайным мерам», чтобы заставить своих оппонентов замолчать. Читателям было хорошо знакомо выражение «кровожадные олигархи»: откровенные статьи о сексе и насилии положительно отражаются на тиражах газет, а положения закона о борьбе с клеветой и соображения личной безопасности требовали не называть имён и публиковать недостаточно чёткие фотографии. Благодаря полной безнаказанности наиболее могущественные магнаты даже не беспокоились о скрытии следов своих преступлений. Окружавшая некоторых из них атмосфера страха оказалась достаточно удобной: было проще и намного экономнее нейтрализовать своих оппонентов страхом, чем заказными убийствами. Одним из самых жестоких олигархов, которого боялись больше всего, был Михаил Ходорковский и его группа «Менатеп», вознесенная через несколько лет до небес в западной прессе как самое невероятное олицетворение «российских реформ».

Как отметил Андрей Макин, «во французском имеется 26 времён, тогда как в русском — только три: ностальгическое прошлое, неопределённое настоящее и гипотетическое будущее». В 1997 году в Москве наблюдалось маниакальное сосредоточение на настоящем — прошлое было мертво, дискредитировано и одиозно; будущее напоминало крушение поезда, масштабы которого были ещё не установлены; каждый пытался отвоевать себе место перед этой большой кормушкой настоящего с полным отсутствием лицемерия и политической корректности, которое делает Россию столь страшно привлекательной для западных искателей счастья, бегущих из своих зарегулированных стран.

Вечеринке не было конца. Как брокеры мы разделили свою клиентуру на более предприимчивых, которые следовали за нами в печально известный ночной клуб «Голодная утка», представлявший собой смесь в равных пропорциях из «Сумасшедшего Макса», «Уолта Диснея» и «Маркиза де Сада», и тех, кто требовал гарантированной доходности инвестиций. Таких мы оставляли в ночном клубе «Найт Флайт»[3] с более или менее профессиональными проститутками. В этом случае мы, по крайней мере, были уверены в том, что у этих клиентов не будет ужасной головной боли, что они не останутся без обуви и кошельков, проснувшись через 16 часов где-нибудь в Подмосковье.

Инвестирование в России было забавным, захватывающим и, главное, давало чувство причастности к закрытому клубу избранных. По мере надувания пузыря летом 1997 года ранние скептики вскоре оказывались неправы, потому цены продолжали расти. Когда многие капитулировали и покупали в последний момент, цены достигали очередного пика, и казалось, что единственный предел их роста — это небо. К сожалению, россиян на их собственную вечеринку не приглашали…

Неустойчивая экономическая ситуация так и останется неустойчивой, если не предпринять мер к ее исправлению. Все рухнуло, несмотря на широко распространённое желание поверить, что всё могло пойти совершенно не так. Желание это было объяснимо: Россия казалась слишком большой, слишком важной, слишком ядерной, чтобы потерпеть неудачу. Но закон всемирного тяготения, в конце концов, оказался непреодолимым, и к весне 2008 года результат начал становиться очевидным.