вся тяга к действию —

ногой отшвыривать

коляску детскую?

На шарфах, шапочках

цвета различные,

а вот попахивают коричнево.

Звон медальонов

на шеях воинства.

Чьи п них портреты —

подумать боязно.

Идут фанаты,

так закаленной,

какой —

мне страшно сказать —

колонной...

Л ты,

мальчишечка пэтэушный,

такой веснушный

и простодушный,

зачем ты вляпался,

нвасек,

во все, что, видимо, не усек!

Беги, мальчишечка,

свой шарфик спрятав,

н от фанатиков,

и от фанатов.

Л я -

болельщик времен Боброва,

болею преданно,

хотя сурово.

Себя не жалую.

Вас не жалею.

Я — ваш болельщик.

За вас болею.

Бесконечное дело

Попытка,

когда она стала пожизненной, —

пытка.

Я п стольких попытках

отчаянно мир обнимал,

и снова пытался,

и черствой надеждой питался,

да так зачерствела она,

что я зубы себе обломал.

И я научился,

как будто бы воблою ржавою,

как заплесневелою коркой,

сходящей порой за любовь,

питаться надеждой,

почти уже воображаемой,

при помощи воображаемых

прежних зубов.

Я в бывших зубастых заметил такую особенность,

к которой особенности никакой —

гражданскую злость

заменила трусливо озлобленность,

и фигокарманство

и лозунг скопцов:

«А на кой?!»

Ведь лишь допусти

чью-то руку во рту похозяйничать —

зуб трусости вставят,

зуб хитрости ввинтят на самых надежных штифтах,

и будет не челюсть,

а что ни на есть показательность —

и нету зубов,

а как будто бы все на местах.

И я ужаснулся,

как самой смертельной опасности,

что стану одним из спасателей

личных задов,

что стану беззубой реликвией

бывшей зубастости,

и кланяться буду

выдергивателям зубов.

Т«гда я прошелся,

как по фортепьяпо,

по челюсти.

Зуб мудрости сперли.

Торчит лишь какая-то часть.

Но знаете —

все коренные пока еще в целости,

и руку по локоть

мне в рот не советую класть.

А кто-то за лацкан берет меня:

«Слушай, тебе еще не надоело?

Ты все огрызаешься...

Что ты играешь в юнца?

Нельзя довести до коыца

бесконечное дело —

ведь всем дуракам и мерзавцам

не будет нонца».

Нельзя заменить

на прекрасные лица все рыла,

нельзя научить палачей

возлюбить своих жертв,

нельзя переделать все страшное то,

что к несчастию было,

но можно еще переделать

грядущего страшный еюжст.

И надо пытаться

связать всех людей своей кровью, как ншгкой,

чтвб стал человек человеку

действительно брат,

и если окажется жизнь

лишь великой попыткой,

го все-таки это —

великий уже результат.

Нельзя озлобляться

но если хотят растерзать ее тело,

то клацнуть зубами

имеет моральное право овца.

Нельзя довести до конца

бесконечное дело,

но все-таки надо

его довести до конца.

проходные дети

Облака над городом Тольятти,

может, из Италии плывут.

Был бы я севрюгою в томате,

вряд ли оказался бы я тут.

Колбаса застенчиво таится,

и сияет всюду из витрин

огуречный сок из Кутаиси —

говорят, лекарство от морщин.

Кран берет легко машины в лапы,

и к малоизвестным господам

едут на илатформах^наши «Лады»

в города Париж и Амстердам.

Чинно происходит пересменка.

Два потока встречных у ворот.

Клавдия Ивановна Шульжен-ко

«Вальс о вальсе» в рупоре поет.

Мама второсменная шагает

с трехгодовым сыном среди луж,

и толпу глазами прожигает —

где он, первосменный ее муж?

II под этот самый «Вальс о вальсе»

говорит в гудящей проходной:

«Получай подарок мокрый, Вася,

да шмаляй домой, а не к пивной».

Кто-то застревает в турникете —

видно, растолстел от запчастей.

Называют «проходные дети»

в проходной вручаемых детей.

С видом неприкаянно побочным

там стоят укором и виной

в «Диснейленде» нашем шлакоблочном

«проходные дети» в проходной.

В пашем веке, кажется, двадцатом —

это же такая всем нам стыдь!

Стал бы я огромным детским садом,

чтобы всех детей в себя вместить.

Отдал бы я все мои рифмишки,

славы натирающий хомут

и пошел бы в плюшевые мишки,

да меня, наверно, не возьмут.

То ли рупор этот раскурочить,

то ли огуречный тяпнуть сок?

Клавдия Ивановна, погромче!