А сейчас, держа в своей, ещё не отрубленной руке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня ещё не выколотыми глазами, команданте сказал:

- Голод - вот что делает людей революционерами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют, как свой.

Странной, уродливой розой из камня

ты распустился на нефти,

Каракас,

а под отелями

и бардаками

спят конкистадоры в ржавых кирасах. Стянет девчонка чулочек ажурный, ну а какой-нибудь призрак дежурный шпагой нескромной, с дрожью в скелете

дырку

просверливает в паркете.

Внуки наставили нефтевышки, мчат в лимузинах, но ждёт их расплата -это пропарывает

покрышки шпага Колумба, торча из асфальта. Люди танцуют одной ногою, не зная -

куда им ступить другою.

Не наступите,

ввалившись в бары,

на руки отрубленные Че Гевары!

В коктейлях

соломинками

не пораньте

выколотые глаза команданте!

Тёмною ночью

в трущобах Каракаса

тень Че Гевары

по склонам карабкается.

Но озарит ли всю мглу на планете

слабая звёздочка на берете?

В ящичных домиках сикось-накось

здесь не центральный -

анальный Каракас.

Вниз посылает он с гор экскременты

на конкистадорские монументы,

и низвергаются

мщеньем природы

«агуас неграс» -

чёрные воды,

и на зазнавшийся центр

наползают

чёрная ненависть,

чёрная зависть.

Всё, что зовёт себя центром надменно, будет наказано -и непременно!

Между лачугами, между халупами чёрное чавканье, чёрное хлюпанье.

Это справляют микробовый нерест

чёрные воды -

«агуас неграс».

В этой сплошной,

пузырящейся плазме

мы,

команданте, с тобою увязли. Это прижизненно, это посмертно -

мьерда7,

засасывающая мьерда.

Как опереться о жадную жижу,

шепчущую всем живым:

«Ненавижу!»?

Как,

из дерьма вырываясь рывками, драться

отрубленными руками?

Здесь и любовь не считают за счастье.

На преступленье похоже зачатье.

В жиже колышется нечто живое.

В губы друг другу

въедаются двое.

Стал для голодных

единственной пищей

их поцелуй,

озверелый и нищий,

а под ногами

сплошная трясина

так и попискивает крысино.

О, как страшны колыбельные песни

в стенах из ящиков с надписью «Пепси»,

там, где крадётся за крысою крыса

в горло младенцу голодному взгрызться,

и пиночетовские их усики

так и трепещут:

«Вкусненько.

вкусненько.»

Страшной рекой,

заливающей крыши,

крысы ползут,

команданте,

крысы.

И перекусывают, как лампочки, чьи-то надежды, привстав на лапочки. Жирные крысы, как отполированные. Голод -

всегда результат обворовывания.

Брюхо набили

крысы-ракеты

хлебом голодных детишек планеты.

Крысы-подлодки,

зубами клацающие, -

школ и больниц непостроенных кладбища.

7 Мьерда - Дерьмо (исп).

Чья-то крысиная дипломатия

грудь с молоком

прогрызает у матери.

В стольких -

не совести угрызения,

а угрызенье других -

окрысение!

Всё бы оружье земного шара, даже и твой автомат, Че Гевара, я поменял бы, честное слово,

просто на дудочку Крысолова!

Что по земле меня гонит и гонит? Голод.

Чужой и мой собственный голод.

А по пятам,

чтоб не смылся,

не скрылся, -

крысы,

из трюма Колумбова крысы. Жру в ресторане под чьи-то смешки, а с голодухи подводит кишки. Всюду

среди бездуховного гогота -

холодно,

голодно.

Видя всемирный крысизм пожирающий, видя утопленные утопии, я себя чувствую, как умирающий

с голоду где-нибудь в Эфиопии. Карандашом химическим сломанным номер пишу на ладони недетской.

Я -

с четырёхмиллиардным номером в очереди за надеждой. Где этой очереди начало? Там, где она кулаками стучала в двери зиминского магазина, а спекулянты шустрили крысино. Очередь,

став затянувшейся драмой марш человечества -медленный самый. Очередь эта у Амазонки тянется

вроде сибирской позёмки. Очередь эта змеится сквозь Даллас, хвост этой очереди в Ливане.

Люди отчаянно изголодались

по некрысиности,

неубиванью!

Изголодались

до невероятия

по некастратии,

небюрократии!

Как ненавидят свою голодуху

изголодавшиеся

по духу!

В очередь эту встают все народы хоть за полынной горбушкой свободы. И, послюнив карандашик с заминкой, вздрогнув,

я ставлю номер зиминский на протянувшуюся из Данте руку отрубленную команданте.

Дубовая мощная дверь приёмной, выходящая в коридор, была открыта и зафиксирована снизу тщательно оструганной деревяшечкой. Величественная, как сфинкс, опытная секретарша в пышном ярко-оранжевом парике контролировала взглядом, благодаря этой мудрой деревяшечке, мраморную лестницу с обитыми красным бархатом перилами, по которой её начальница могла подняться к себе, используя вторую, непарадную дверь.

- Напрасно ждёте. - сказала секретарша. - Я же вас предупредила, что она сегодня занята с иностранной делегацией.

- Ничего, я подожду, - кротко сказал я, заняв такое стратегическое место в приёмной, с которого прекрасно просматривалась лестница.

- Что-то дует. - передёрнула плечами секретарша, поплыла к двери и носком изящной итальянской туфельки, в которую, очевидно, не без героических усилий была вбита её могучая нога футболиста, легонько выпихнула деревяшечку из-под двери.

Дверь, прорычав всеми пружинами, захлопнулась, перекрыв лестницу.

- А теперь стало душно, - всё так же кротко, но непреклонно сказал я, поднявшись со стула. Я открыл дверь и, подогнав ногой деревяшечку, снова вбил её на прежнее место.

Секретарша выплыла из приёмной, оскорблённо возведя глаза к потолку. Вошёл помощник, вернее, не вошёл, а целенаправленно застрял в дверях.

- Ох, не жалеете вы своего времени, Евгений Александрович, ох, не жалеете. А ведь оно у вас драгоценное. Я же вам объяснил, что её сегодня не будет. Не верите нам, за бюрократов считаете, а я ведь о вашем времени пекусь, - ласково приговаривал он, стоя лицом ко мне, в то время как его левая нога, слегка уйдя назад, неловко выковыривала деревяшечку из-под двери.

- Оставьте в покое деревяшечку, - ледяным голосом сказал я.

- Какую деревяшечку? - умильно заулыбался он, продолжая в балетном пируэте действовать левой ногой.

- Вот эту, - в тон ему умильно ответил я. - Сосновенькую. Крепенькую. Симпатичненькую. - И, подойдя к двери, задвинул деревяшечку поглубже.

Помощник, ослабев всем телом, подавленно охнул, ибо именно в этот момент на лестнице показалась Она, явно направляясь к непарадной двери. Увидев меня, Она мгновенно оценила ситуацию и повернула к приёмной, пожав мою руку крепкой теннисной рукой, на которой под кружевной оторочкой рукава скрывался шрам.

- Извините, что заставила вас ждать, - сказала Она с гостеприимной, чёткой улыбкой и

сделала приглашающий жест в сторону кабинета, на ходу снимая норковое манто.

Я успел ей помочь, и Она оценила это молниеносным промельком женственности в озабоченных государственных глазах. Я восхитился её выдержкой и физкультурной стройностью её фигуры.

Вплыла секретарша, по-прежнему оскорблённо не глядя в мою сторону, и поставила поднос на краю длинного стола заседаний, обитого зелёным бильярдным сукном.

- Как всегда - откровенно? - спросила Она, вытянув из дымящегося стакана с чаем пакетик «Липтона» и раскачивая его на весу.

Она вдруг взяла мою руку в свою, так что шрам всё-таки выскользнул из-под кружевной оторочки, и спросила с искренней тоской непонимания:

- Женя, ну объясните мне, ради бога, что с вами? Вас печатают, пускают за границу. У вас есть всё - талант, слава, деньги, машина, дача... У вас, кажется, счастливая семья. Ну почему вы всё время пишете о страданиях, о недостатках, об очередях? Ну чего вам не хватает? А?