где заряжены вами кассеты.

Я — попытка чужих дневников

и попытка всемирной газеты.

Мы себя написали

изгрызенной мной авторучкой.

I [с хочу вас учить.

Я хочу быть всегда недоучкой.

* * *

Есть прямота

как будто кривота.

Она внутри самой себя горбата.

Жизнь перед ней

безвиппо виновата

за то, что так рисунком не проста.

Побойтесь жизнь спрямлять,

не понимая,

что можно выпрямлением согнуть,

что иногда в истории прямая

меж точками двумя —

длиннейший путь.

опоздание

Начинается

что-то опасное:

я

к себе самому

опаздываю.

Я назначил свидание

с мыслями —

у меня

эти мысли

свистнули.

Я назначил свидание

с Фолкнером

на банкет

оказался втолкнутым.

Я назначил свиданье

истории,

а затаскивают

в аастолия.

Хуже

проволочных заграждений

дни моих

и чужих рождений,

и меня

поросята зажаренные,

как петрушку,

В зубах зажали!

Уводя насовсем

в жизнь совсем не мою,

меня ест

все, что ем,

меня пьет

все, что пью.

Сам себе я назначил

свидание,

а меня приглашают

на

моих бренных останков

съедание

под буль-бульканне

вина.

Навалилась,

вещами обвешивая,

жизнь пе внутренняя,

а внешняя.

Жизнь разбилась

на сотни жпзннптек,

измотавших меня,

исказнпвших.

Для того,

чтоб к себе пробиться,

мне пришлось

о других раздробиться,

и обломки мои

и ошметки

под чужие попали

подметки.

Сам себя еле-еле

склеиваю

и писал бы

ногою левою,

но и правая,

но и левая

отвалились,

отдельно бегая.

Я не знаю —

где мое тело?

А душа?

Неужели давно отлетела,

даже крыльями

не прошурша?

Как прорваться

к далекому тезке,

где-то ждущему

на холоду?

Позабыл,

на каком перекрестке

сам себя

под пасами жду.

Дли но знающих —

кто они сами,

нету

времени самого.

Никого —

иод часами.

На часах —

ничего.

Опоздал сам к себе

на свидание.

Никого.

Лишь окурки раздавленные,

л и пп, дрожит па одном,

ОДИНОК,

погибающим

огонек...

нанду

С абхазской бабушкой —

нанду

мы рядом «тохаем» * в саду,

н понимаем вместе мы

язык лозы,

язык хурмы.

Панду прекрасно знает —

как

найти и выдернуть сорняк,

таких не помня пустяков —

сколько ей лет

или веков.

Панду чуть выше сапога,

с горбом на согнутой спине,

как головешка очага,

вся скрюченная па огне.

П нос нанду чуть-чуть горбат,

но разве в том он виноват?

Па той горбинке

всю судьбу

тащила,

будто на горбу.

И не из ведьм —

из фей она,

седое мудрое дитя,

и мушмула,

и фейхоа

к ней нагибаются,

кряхтя.

Не приросли к ней зависть,

зло,

спесь образованных невежд,

а если что и приросло —

тохаем — разрыхляем почву. Тоха — тяпка (абх).

12

гак это черный цвет одежд.

Нисколько не было грехов —

так жили бабушка и мать,

но столько родственных гробов,

что траур некогда снимать.

Из рода Гулиа она,

а доги где-то вдалеке

и говорят, приехав, на

полуабхазском языке.

Полуязык не есть язык.

Он -

как заплеванный родник.

Язык —

это и есть народ.

Язык умрет —

народ умрет.

Спасительница языка,

других не зная до сих пор,

панду бесшумна и легка,

Как, чуть сгущенный воздух гор.

На рыхлых грядках дотемна

дощечкой тоненькой она

прихлопывает семена,

чтоб не унес их ветер,

сдув,

чтоб их не выкрал птичий клюв,

и возле ног ее торчат

ряды зелененьких внучат.

Из этих бережных семян

взойдут абхазский стих,

роман.