— Наряд примет ее обратно?

Сэмюэль отвел взгляд, и, несмотря на гнев и чувство предательства, в его глазах читался ясный ответ.

— Она девушка, — сказал он вместо этого.

— Возможно, когда-нибудь наступит мир с Каморрой.

Сэмюэль вскочил на ноги.

— Мира не будет, если Данте не захочет поднять мятеж. Данило, папа и я никогда бы не согласились, и, зная многих будущих Младших Боссов, сомневаюсь, что они хотят мира. Нам это не нужно.

Когда я встала, Сэмюэль тронул меня за плечо.

— Не переживай о войне. Просто постарайся быть счастливой и быть ребенком, София.

Я заставила себя улыбнуться.

— Нашей семье нужно, чтобы я стала взрослой, а теперь, когда я обещана Данило, я не могу оставаться маленькой девочкой.

— Ты можешь выбросить Данило из головы на ближайшие шесть лет, божья коровка. Наша семья сама по себе восстановиться. Ты не можешь исправить то, что сломали Римо и Серафина. — он сжал мое плечо, прежде чем уйти.

Возможно, он был прав, но я знала, что не могу успокоить свои мысли. Я хотела исправить нашу семью и показать Данило, что он сделал правильный выбор.

🐠 Данило 🐠

Моя головная боль все еще пульсировала в висках, когда я направил машину к дому моих родителей. После короткой ночи в особняке Мионе я забрал свою машину и направился в отель, чтобы переодеться и захватить сумку. И поехал обратно в Индианаполис. Мое тело кричало, чтобы я лег спать, но сообщение от мамы заставило меня отправиться к ним вместо этого.

Когда я открыл дверь ключами, Эмма вкатилась в прихожую.

— Я услышала звук твоей машины, — тихо сказала она.

Ее глаза покраснели и опухли от слез. Несмотря на очевидное огорчение, она внимательно посмотрела мне в лицо и сказала:

— Выглядишь не очень. Все в порядке?

Известие о том, что Серафина помогла Римо сбежать, еще не дошло до дома моих родителей. Хотя я сомневался, что это не обсуждается среди моих людей.

Я поцеловал ее в щеку с натянутой улыбкой.

— Дела в Миннеаполисе были напряженными, но давай не будем сейчас об этом переживать.

Это еще мягко сказано. Дерьмо очень скоро ударит, и разочарование моих людей и гнев из-за вражеского переворота попадёт по мне, даже если Данте принял решение. Некоторые будут испытывать мой авторитет, и мне придется проявить силу. Еще больше энергии будет потрачено впустую, в неправильном направлении.

— Мама с папой наверху, — сказала Эмма, а потом прошептала: — Папа был очень плох последние несколько дней. Я думаю... не думаю, что он доживет до Рождества. — ее голос дрогнул, и она закрыла лицо руками.

Я сжал ее плечо.

— Ему и раньше становилось лучше.

У него случалось несколько тяжелых эпизодов, за которыми следовали недели улучшения здоровья, но в целом его тело ухудшилось. Я поднялся наверх. Дверь в спальню родителей была открыта, и я вошёл без стука. Папа лежал в центре массивной двуспальной кровати, похожий на скелет — сломленный, увядшее тело, удерживаемое в этом мире только силой воли.

Мама вышла из ванной, вытирая брызги крови на своей белой шелковой блузке. Ее кожа была бледной, а карие глаза красными. Заметив меня, она подскочила и медленно опустила руку, сжимавшую полотенце, к себе. Ее каштановые волосы находились в беспорядке, обычно элегантный шиньон взъерошен, из него выбивались пряди.

— Что случилось? — спросил я.

— У твоего отца был приступ кашля, — сказала она без эмоциональным голосом, а затем со странной улыбкой произнесла. — Кажется, моя блузка испорчена.

Я подошел к ней и положил ей на плечо руку.

— Когда ты в последний раз спала?

Она покачала головой, будто вопрос был неуместен.

— Я нужна твоему отцу. Ему необходимо мое полное внимание, чтобы поправиться.

Я снова взглянул на кровать. У меня было мало надежды, что папа поправится. Возможно, он будет цепляться за жизнь — что бы от нее ни осталось — еще несколько недель, но его смерть не за горами. Слова Эммы могли оказаться верными. Недели до Рождества казались непреодолимым расстоянием для человека, прикованного к постели.

Думая о предстоящих неделях, я почувствовал, как меня охватывает глубокая усталость. Смерть отца и неизбежный надвигающийся скандал в Наряде потребуют от меня всех сил.

— Как... — вырвавшееся из потрескавшихся губ отца слово заставило нас подпрыгнуть.

Она бросилась к нему и промокнула ему рот мокрым полотенцем. Его остекленевшие глаза остановились на мне. Я опустился на стул рядом с кроватью и наклонился вперед, чтобы понять его.

— Как все прошло?

Каждое слово вырывалось из его тела болезненным хрипом, и моя собственная грудь болела, просто представляя его борьбу. У меня была миллисекунда, чтобы решить, что сказать.

— Все прошло хорошо, — сказал я, делая выбор на лжи.

Отец не общался ни с кем за пределами семьи, потому что не хотел показывать свою слабость перед другими. Он хотел, чтобы они запомнили его как сильного лидера, каким он был раньше. Это означало, что правда о фиаско с Римо Фальконе не достигнет его ушей, если я поговорю с несколькими ключевыми людьми и прослежу, чтобы они держали рот на замке.

Его глаза возбужденно блеснули.

— Мы замучили его до смерти. Это заняло у нас два дня, но в конце концов он взмолился о пощаде. Мы отрезали ему член и покончили с его жалкой жизнью.

Как только я произнес эти слова, мое собственное разочарование снова нахлынуло на меня. Я так долго стремился к конечной цели — уничтожить Римо, но все было напрасно.

Отец кивнул.

— Они... они все так делают. Ты оказал честь?

— Да.

Ложь легко слетала с моих губ, может, потому, что ее легче было переварить, чем правду. Мне все еще было тяжело смириться с тем, что Римо вернулся в Лас-Вегас, что он будет жить своей жизнью, и не только этим... у него была Серафина, чтобы выставить напоказ его победу над Нарядом.

— Возможно, теперь девочка сможет двигаться дальше. Если она отправит этих детей в интернат подальше отсюда, люди в конце концов забудут об их существовании, — добавила мама.

Я проглотил свою горечь. Серафина двинулась дальше, но никто из Наряда не забудет ни о черноволосых отпрысках Фальконе, ни о событиях породившие их.

Отец внимательно наблюдал за мной, и я быстро скрыл свои чувства. Конечно, он догадался о моих проблемах. Он слишком хорошо разбирался в людях.

— Ты все еще зациклен на этой девушке?

Стиснув зубы, я покачал головой. Я больше не был уверен, что чувствую. Еще несколько дней назад я испытывал странное чувство тоски всякий раз, когда видел Серафину или просто думал о ней, но после того, что она сделала... мои чувства повернулись в обратную сторону.

У Марко было очень своеобразное мнение о девушках. Он говорил, что все они в душе оппортунисты и легко склоняются в ту сторону, которая им больше подходит. Они выбирают тот вариант, который принесёт наибольшую выгоду. Я всегда считал его размышления результатом его горечи по отношению к матери. Теперь я уже не был так уверен. Конечно, не все девушки такие? Но в нашем мире многие предпочли собственное преимущество лояльности.

Серафина выбрала жизнь рядом с Капо, в центре внимания, со своими детьми как наследниками трона Каморры. Она так же быстро примчится обратно в Наряд, как только поймёт, что Римо Фальконе не годится в отцы, что он не поделит с ней трон. Девушки ничего не значили для этого безумца.

— Должен сказать, что я счастлив, что София собирается стать Манчини. Она более приземленная, ее легче контролировать. Она доставит тебе меньше хлопот, чем ее старшая сестра, — сказала мама.

Я не знал какая София. Не знал ее и не был уверен, что смогу изменить это в ближайшее время. На сегодня с меня было достаточно девушек Мионе. Предостаточно проблем, возникших передо мной. Знакомство с моей будущей невестой не было приоритетом.

***

Отец цеплялся за жизнь до самого Рождества. Он был слишком слаб, чтобы есть внизу в столовой, поэтому мы кушали наверху разделяя с ним трапезу. Эмма украсила подоконник и изголовье кровати мишурой и безделушками, чтобы придать комнате менее гнетущую атмосферу.

Эмма рассказывала о своем новом хобби —гончарном деле, способе скоротать время теперь, когда она больше не могла заниматься балетом. Мама и я поддерживали разговор с лакомыми кусочками нашей повседневной жизни и сплетнями ходившие по кругу. Отец был слишком слаб, чтобы произнести больше двух слов, но он слушал, его грудь вздрагивала при каждом вдохе. Хуже всего в его сломленном состоянии было то, что он все еще был полностью там, в этом сломанном теле, его глаза были бдительными и жаждущими жизни, но тело не могло продолжать.

Дни, последовавшие за рождественскими каникулами, тянулись медленно, и отцу с каждым днем становилось все хуже. С каждым разом входить в его комнату становилось все тяжелее. Я не хотел видеть его таким безжизненным и слабым, я хотел создать пузырь отрицания, подобный тому, что я чувствовал, когда навещал Эмму в больнице после ее аварии. Но отрицание не изменило правды.

В последний день года я вошел в хозяйскую спальню и увидел, что отец задыхается, его лицо исказилось от боли, а мать склонилась над ним и плакала. Она взглянула на меня.

— Я не знаю, как ему помочь. Просто не знаю.

Глаза отца встретились с моими.

— Ей... нужен... отдых. — он кашлял, стонал в агонии.

Я схватил маму за руку и повел к выходу.

— Ложись на диван. Тебе нужно отдохнуть.

Она не протестовала. Она обхватила меня руками.

— Ты и твой отец такие сильные. Мы с Эммой пропали бы без вас.

Я кивнул, затем осторожно оторвал ее руки от себя и вернулся в спальню, закрыв за собой дверь. Папа рухнул на кровать, каждая унция напряжения покинула его мышцы, а вместе с ней и решимость на лице.

— Данило, — прохрипел он.

Я подошёл к кровати, потрясённый, увидев слезы на его щеках. Его плечи затряслись, кашель смешался с рыданиями. Я напрягся, не зная, что делать. Я никогда не видел своего отца таким. Он научил меня скрывать эмоции, особенно слезы. Это слабость, а он плакал, как ребенок.