Уже поздно. Скорее на место условленной встречи. Вместе с молодым литейщиком он идет в темноте по району баррикад. Они еще не разрушены, но защитников совсем мало. Гюго уговаривают уйти подальше.

— У вас ведь даже нет ружья, господин депутат. Сейчас здесь вам холодно, а скоро будет слишком жарко.

Собрание назначено в лавчонке, превращенной в лазарет повстанцев. Только дощатый забор отделяет это убогое строение от баррикады. Земляной пол. Несколько тюфяков. Хрипят раненые. Около них суетятся старуха и маленькая девочка, щиплют корпию, подают воду. На столе оборванная газета. Гюго развертывает ее и видит большой след чьей-то окровавленной ладони.

В глаза ему бросаются строки:

«Г-н Виктор Гюго опубликовал призыв к грабежу и убийству». Это орган Елисейского дворца. Спутник Гюго, молодой литейщик, вышел узнать, каковы дела. Минуты тянутся.

Наконец литейщик возвращается. Бледный, он останавливается на пороге и говорит:

— Нужно разойтись по домам. Никто не придет. Все кончено. И подумать только, у меня нет ружья!

За стеной раздаются звуки выстрелов. Баррикаду атакуют, а защитников только двое.

— И подумать только, у меня нет ружья… — повторяет литейщик прерывающимся шепотом.

Он задувает свечу. И вовремя. Солдаты уже взяли баррикаду и стучат прикладами во все соседние дома.

— Где эти негодяи красные? Обыскивай!

В конце улицы раздается одинокий выстрел, он спасает притаившихся в лазарете: солдаты бегут в направлении выстрела.

Немало героических защитников баррикад погибло в день 4 декабря. Депутата Дюссу солдаты расстреляли в упор. Убили Шарпантье и многих других. Триста двадцать повстанцев, захваченных и плен, в час ночи отвели колонной на Марсово поле и там расстреляли всех до одного.

6 декабря после долгих скитаний по Парижу Гюго решил попытаться проникнуть в свое убежище па улице Ришелье. У ворот его ждала Жюльетта.

— Не входи. Тебя выследили. Идем!

Они садятся в первый делавшийся фиакр и едут куда-то. Жюльетта позаботилась об убежище; в доме Монферрье, родственников жены Абэля, Гюго не станут искать: они бонапартисты и не могут быть на подозрении.

11 декабря Жюльетта принесла паспорт на имя некоего Ланвена и билет в Брюссель. Виктор Гюго покинул Париж в чужом платье, под чужим именем.

Девятнадцатый век вступил во второе пятидесятилетие. Далеко позади осталась молодость с ее романтическими туманами и мечтами, первыми разочарованиями и нарастающими раскатами гроз.

Революционный вал 1848 года смыл позолоту и лак со многих иллюзий, сорвал раскрашенные маски. Лицо века определилось. Жестокое лицо с резкими бороздами алчности.

Определились и главные борющиеся силы буржуазного мира. Уже прозвучал призыв «Коммунистического манифеста» к пролетариям всех стран. Складывалась революционная теория. Но время последних решительных боев еще не пришло.

В 1852 году Карл Маркс жил в эмиграции в Лондоне. Он недавно закончил свой труд «Классовая борьба во Франции» и теперь принялся за новую работу «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Гигантские замыслы не терпели отсрочек, а изгнаннику надо было заботиться о куске хлеба для семьи. На помощь Марксу пришел друг.

Фридрих Энгельс поселился в Манчестере и стал работать в конторе, чтоб регулярно помогать семье Маркса. По вечерам он писал статьи для «Нью-Йоркской трибуны» и других газет, освещая в них освободительную борьбу народов.

Политическим эмигрантом был в те годы и Александр Герцен. В 1852 году он задумал основать в Лондоне «Вольную русскую типографию».

Немало изгнанников из разных стран нашли в эти годы пристанище в туманном Лондоне. Здесь политическая реакция не так сильно давала себя знать, как на континенте. Английское правительство, лавируя между рифами противоречий, стремилось к одному — обеспечить свободу обогащения английским промышленникам, купцам, буржуазным предпринимателям. Показной либерализм содействовал политике «фритрэда»[9].

Подлинной властительницей надменной островной державы, несмотря на всю приверженность англичан к старинным феодальным традициям, была вульгарная госпожа Нажива. Ее рыцари издавна устремлялись во все стороны света. Их манили золотые россыпи Австралии, алмазы Калифорнии, плантации Индии. Английские суда с новыми паровыми двигателями бороздили моря и океаны в погоне за сказочными богатствами далеких земель. Росли награбленные состояния богачей.

Правда о жизни Англии тех лет запечатлелась в книгах ее великих писателей — в грустном смехе Диккенса, в горькой сатире Теккерея.

В 1852 году Чарлз Диккенс писал «Холодный дом», роман о нескончаемом судебном процессе, о ядовитых туманах рутины, предрассудков и корысти, обволакивающих маленьких людей Англии. В следующем романе «Тяжелые времена» Диккенс уже прямо заговорит о бесчеловечном мире, где живых людей стремятся превратить в бездушные автоматы.

Тяжелые времена. Их переживала вся Европа. И, может быть, особенно горьки были они для патриотов Франции. Из центра республиканской мысли Париж превратился в столицу «второй империи».

Недвижимый, полуслепой, медленно умирал в «матрацной могиле» Генрих Гейне, давний эмигрант, для которого Париж стал второй родиной. Чувство личной обреченности соединялось у поэта с острой горечью гибели надежд. Он все еще пытался улыбаться, но улыбка его больше походила на гримасу боли. Скорбь и боль звучали в прекрасных стихах сборника «Романцеро», созданного Гейне в послереволюционные годы.

Скорбь, боль, мотивы безнадежности все нарастали в произведениях больших французских писателей.

В 1852 году тридцатилетний Гюстав Флобер готовил к изданию «Лексикон прописных истин», печальную и злую сатиру на царство торжествующей пошлости, мещанского скудоумия, ходячей лжи. Флобер уже начал работу над одним из крупнейших своих романов — «Госпожа Бовари».

Французская литература постепенно утрачивала боевой задор и жизнерадостную силу, окрылявшие ее во времена молодости века. Даже старый, но вечно молодой Беранже погрустнел, хотя и не утерял своего сатирического жала.

писал Беранже, окидывая взглядом современную Францию.

Почти умолк как писатель Проспер Мериме. Он не стал борцом и разоблачителем, но не сделался все же и певцом «второй империи», хотя был близок ко двору Луи Бонапарта.

Мериме жил двойной жизнью, и главным в ней были поиски красоты, настоящих духовных ценностей. Все больше влекла его русская литература. Еще в молодости Мериме начал изучать русский язык, благоговел перед гением Пушкина, перевел его поэму «Цыганы», перевел «Пиковую даму», а теперь открывал французам Тургенева и Гоголя. В русской литературе была та сила сопротивления, та цельность идеала, та вера в человека, по которой стосковались многие изверившиеся сердца людей Запада.

Но дух сопротивления не угас даже в изверившихся сердцах. Пусть его всячески пытались изгнать и задушить — он был жив в большой литературе Запада.

Бедно, обставленная комната — рабочий стол, узкая железная кровать, два стула с соломенными сиденьями. За столом человек. Быстрое перо его неустанно движется. Факты, лица, числа, события, боль, гнев, презрение запечатлеваются в страстных взволнованных строках. Он пишет историю декабрьского переворота во Франции. «История одного преступления» назовет он потом эту книгу. Брови сдвинуты. Губы сжаты. Вокруг рта глубокие складки. В глазах сухой блеск — ненависть, решимость, сосредоточенность. Пережитое наложило печать на весь облик Виктора Гюго.