При последней фразе ее Таня, до сих пор безмятежно улыбавшаяся, нахмурилась.

Ты забываешься, — холодно сказала она.

А кто такие молодые? — поинтересовался я.

Потом, — ответила Таня и порозовела.

А «белая мыша» вдруг накинулась на меня:

Все мальчишки умеют что-нибудь делать. Стоять на голове, петь на гитаре или показывать фокусы. А вы что умеете делать?

Я?

Да, вы. Если ничего, то я вам Таньку не отдам.

Я, милая сестренка, все это делаю одновременно. Пою на гитаре, стою на голове и показываю фокусы.

Не сердись на нее, — вполголоса сказала мне, проходя мимо, Таня. — Она сегодня очень возбуждена.

Таню позвала старуха, и мы с «белой мышей» по\шли танцевать. Ее было трудно вести: она держалась скованно, поминутно вздрагивая и оступаясь. На щеках ее выступили яркие красные пятна, губы были стиснуты.

Чем больше вы делаете вид, что едва знакомы, — сказала она мне через плечо, — тем больше я уверена, что между вами уже что-то было. ,

Что именно? — спокойно поинтересовался я.

Ну... — Она тряхнула головой. •— А все-таки?

Вы сами знаете...

И покраснела.

—Вот видишь. Как можно говорить вслух о вещах, о которых даже думать стыдишься!

—Вы обиделись? — помолчав, спросила она и взгляв. та исподлобья.

—Ьа тебя? Ты явление природы, как дождик. Он может нравиться или нет, но обижаться на него глупо.

Вернулась Таня, и мы остановились и, не выпуская рук из рук, оглянулись на нее оба. Она усмехнулась мне и сказала:

—Света, тетя Шура говорит, что ты обещала у нее ночевать. Правда?

Да ну... — недовольно протянула Света, взглянула на меня и снова вспыхнула.

Выдумщица эта тетя Шура, — вздохнула Таня.— Я так и сказала ей: вряд ли такая чистюля, как наша Светка, пойдет к вам ночевать.

А зачем? — спросил я и, отпустив руки «белой мыши», пошел остановить пластинку.

Она, видите ли, боится, — сказала сердито «мыша». — А который час?

—Половина одиннадцатого. Так ты обещала?

—Ну да, ну и что? Обещала, обещала! — вспылила Светлана и выбежала в коридор.

Пауза. Таня посмотрела на меня выжидательно.

—Ну, мне пора, — сказал я, пряча в карман сигареты.

Не хочешь уходить? — быстрым шепотом спросила Таня.

Не хочу.

—Хочешь побыть со мной... еще?

- Да.

—Выйди в подъезд, спустись на одну лестницу и посиди у окошка. Если, конечно, хочешь...

Одевшись, я вышел в коридор. Попрощался с «белой мышей» и старухой, которая буркнула нечто вроде «здрасс», и Таня закрыла за мною дверь.

Не знаю, сколько я сидел на подоконнике в темном подъезде. Желтая лампочка вполнакала светила на лестничной площадке. За окном беспрерывно валил снег. Елка посреди двора совсем утонула в сугробе.

Курил сигарету за сигаретой. Кровь толкалась в виски. Странное чувство: нетерпение (снова сидеть у ее изголовья, гладить ее руки, целовать губы, подбородок, глаза — неужели это будет снова?) и растерянность: по правде, я не ожидал такого предложения. Слишком оно было отчаянным и поспешным. Я понимал, что праздник уходит, дальше у меня сессия, у нее будни и будни...

До рези в глазах смотрел я вверх, на край ее двери, видневшийся из-за изгиба перил: не прозевать, когда откроется. И все-таки прозевал: створка двери отделилась беззвучно, и, уже переодетая в домашний халатик с пояском, на площадку вышла Таня. Остановилась, приложила палец к губам.

В распахнутом пальто я взбежал к ней наверх.

— Тихо... — выдохнула она.

Я задел пуговицами за край двери, раздался резкий щелчок. Мы оба застыли. Потом Таня умоляюще взглянула на меня, и — сначала я, затем она — мы вошли в темную прихожую. Дверь в ее комнату была приоткрыта, там горел какой-то маленький свет. Глазами Таня показала мне: «Быстрее! Ну?» — и я, не помню как, оказался в комнате.

Настольная лампа, прикрытая шерстяным платком... на столе, у телевизора, раскрытые книги, тетради.

Таня вошла так тихо, что я угадал ее присутствие лишь по движению воздуха. Прикрыв дверь, она прислонилась к ней спиной и закрыла глаза.

Что? — спросил я шепотом, подойдя. Покачала головой.

Дверь закрыла?

Кивнула.

Я положил ей руку на плечо, притянул к себе. Безвольно, боком она подалась ко мне, прислонилась щекой к воротнику пальто. Так мы долго стояли молча, потом она подняла лицо: бледное, с нахмуренными бровями.

— Быстро зайди за занавеску, — зашептала она,— и постой.

Стук двери. В коридоре послышались легкие шаги. «Белая мыша». Она сбегала зачем-то на кухню, вернулась. Лязгнула задвижка.

Я вышел из-за занавески, снял пальто, положил его на холодильник у двери. Сердце бухало тяжело, со всхлипом, как мокрый футбольный мяч.

Все, — неожиданно громко сказала Таня и улыбнулась. Уголок рта ее горько наморщился, но я уже знал: она спокойна. Она не умела искусственно улыбаться.

Ты думаешь обо мне плохо, я знаю, — сказала она и, протянув ко мне тонкие руки, положила их мне на плечи. — Дело твое. Но я сразу поняла, что ты — это навсегда. А если так — кому надо, чтобы ты сего-

дня ушел? Мне не надо. Я боюсь, что ты уйдешь совсем. Тебе? Видишь, тоже нет. А кому еще? Никого больше это не касается.

Я старательно слушал что-то очень знакомое — вдруг понял: она говорит мои слова, говорит для себя.

Ты собиралась заниматься?

Нет, — сказала она. — Я всех обманула. Я сказала, что буду готовиться в институт, а сама не буду. Я уже давно так сказала, потому что знала, что будешь ты. Я умная.

А что мы будем делать? — спросил я.

Разговаривать, — серьезно сказала она. — Уйдешь без четверти шесть. А вообще я не хочу, чтобы ты уходил. Знаешь, как я боялась сегодня весь день. Уйдешь — и будешь смеяться...

Надолго уехал Аркадий?

На две недели, — сказала она и испуганно посмотрела мне в лицо. — Но не загадывай. Может быть, только сегодня. Может быть, я не смогу две недели так бояться.

Все будет так, как хочешь ты.

Она отстранилась от меня и пошла за занавеску.

—Мы будем здесь, — оглянувшись, сказала она совсем спокойно.

Я молча кивнул и, отвернувшись, попытался закурить. Пальцы мои прыгали, сигарета упала на пол. Я не стал ее поднимать. Наверно, с глазами моими что-то случилось: в тусклом свете настольной лампы я видел все предметы так ярко и отчетливо, как будто они испускали свой собственный свет. Черным блеском светилась непокрытая поверхность стола. Белая салфетка плавала в этом блеске, как тонкая льдинка. Спинка дивана источала глухое красное свечение, как остывающая чугунная плита. Черное окно с отражением лампы смотрело грустным и завистливым взглядом. Я все видел словно впервые. И слышал тоже: из-за спины моей доносился тихий шелест, тонкое скользящее пение шелка. Стук деревянных колец, на которых держалась занавеска... Короткий вздох... никогда еще я не слышал в одном вздохе столько: сожаление, холод, страх.

—Иди, — громко шепнула Таня.

Отодвинув занавеску, я вошел. Таня сидела на постели, поставив подушку, почти забив ее в угол, и, подняв одеяло чуть ли не до подбородка, смотрела на меня.

Я присел около нее на жесткую прЪстыню.

Боишься меня? — спросил я.

Нет. Я думаю.

Ну думай.

Я помолчал. Наконец она коротко вздохнула и, высвободив из-под одеяла руки, обняла меня. На ней была ночная рубашка с рукавчиками, широкими у плеч.

Все, — сказала она.

Придумала?

Придумала.

Что же, если не секрет?

— Не знаю.

—Плодотворные размышления. А я знаю. Ты думала: не прогнать ли тебе меня, пока не поздно? И решила не прогонять.

—Почему? — Губами она тронула мою щеку. Губы ее шевелились от улыбки.

Потому что еще не поздно...

Поздно уже, — сказала она невнятно (губам ее мешала моя щека. — Поздно уже, милый, милый... Ты думаешь, после этого можно что-нибудь изменить?

После чего? — спросил я, повернулся к ней, и губы мои натолкнулись на ее уже шевельнувшиеся для ответа губы.