Нагнувшись к ней, я целовал ее приоткрытый рот, а она тихо стонала и все сползала со своей забитой в угол подушки. Когда я наконец оставил ее, она, закрыв глаза, долго лежала с раскинутыми руками, потом тихо сказала:

—Но ты не тронешь меня... сегодня?

Я молча кивнул: она доверилась мне, я видел ее такою, целовал ее такою, какой ее не видел и не целовал никто. Должен же я был хоть чем-то платить за доверие...

Я уходил от нее в половине шестого: как раз чтобы попасть на метро. Осунувшееся личико ее было светло: ни тени сожаления, глаза огромны. На лбу редкая челка, волосы спутанные, теплые. Халатик не застегнут, а только запахнут и завязан пояском.

Должно быть, у меня было измученное лицо, потому что, подведя меня к двери комнаты, она спросила:

Тебе было трудно?

Мне было легко, — ответил я и поцеловал ее в макушку. — Я люблю тебя, Тузик.

Я шел в синем сумраке, глотая сырой, холодный, как снег, воздух, и чувствовал себя мудрым и добрым. Я понимал все: каждое ее слово, каждый вздох, каждую прядку на отчаянном лбу. Фонари моргали редкими ресницами, скрипел под ногами черный и синий снег, а я видел смех ее и смеялся сам, видел страх — и мне становилось страшно. Мы долго целовались у двери, слишком долго. Вдруг, отпустив меня, она вытянулась, как струнка, и, прислушиваясь, поднесла палец к губам: не так, как все, поперек рта, а к нижней губе, к подбородку.

Мы договорились, что она позвонит мне после работы точно в шесть вечера, и к этому времени я должен быть одетым и дежурить у телефона...

Мать не спала. Но и не повернулась. Она глухо сказала в стенку:

Надя звонила.

Да, я знаю, — машинально солгал я, разделся и лег спать. Постель моя показалась мне холодной, как сугроб. Я засыпал, и ладоням моим снились ее тонкие плечи, губам — ее губы, а пальцам — ключицы и зыбкая грудь. И как в похмелье не можешь заснуть оттого, что голова идет кругом, так и теперь я каждую минуту просыпался оттого, что рядом со мной была она... Наконец я отказался от всяких попыток заснуть и, повернувшись на спину, стал глядеть в потолок. Глаза мои раскрывались сами, и чувствовал я себя так, как будто по мне проехал асфальтовый каток.

И вечер наступил: третий вечер Новой Эры. С половины шестого я слонялся у телефона, неразговорчивый, сонный, равнодушный ко всему. Полчаса телефон был никог'у не нужен, но без трех минут шесть трубку взяла мать.4 Она звонила долго, обстоятельно выясняя, когда и зачем надо ездить в каникулы в школу.

Как только она положила трубку, раздался звонок. Опередив маму, я схватил трубку из-под ее руки:

- Да?

— Слушай меня, — звонким дневным голосом сказала Таня. За спиной ее ревел самосвал, слышались крики мальчишек. — Быстрей соображай. Ровно в одиннадцать вечера будь на нашем этаже, у двери. Слышишь: не у окна, а у двери. В руках держи какую-нибудь книжку по физике. Но не звони, стой и жди. Если вдруг подойду к двери не я — обязательно услышишь щелчок замка, тогда сразу звони. Я без щелчка открываю. Понял? Скажешь: книжку занес, Таня просила. Но я думаю, все уже лягут спать. Если на площадке кто будет, не обращай внимания. Держи руку на звонке, как будто звонишь — и не слышно. Ровно в одиннадцать, понял?

Сверим часы.

Да, да, молодец. Шесть пять, точно? Ну, я побежала. Надо бандитку кормить. Целую. Не опаздывай.

—Подожди... Гудки.

Все оказалось очень просто. Ровно в одиннадцать, задыхаясь от спешки, я взбежал на третий этаж, стараясь сдерживать дыхание, чтобы поменьше шуметь, замер как вкопанный у двери, и тут же дверь бесшумно открылась. В просвете никого. В недоумении я отступил на шаг, из-за двери выглянула Таня.

— Ну, что же ты? — громко шепнула она.

Я протиснулся в дверь, осторожно ступая, вошел в комнату и остановился в распахнутом пальто, прислушиваясь.

Все та же настольная лампа, прикрытая платком. Клетчатые тени на потолке. Занавеска у кровати при-отдернута... видно взбитую подушк> я уголок аккуратно отвернутого одеяла.

«Нет, этого не может быть! — крикнул кто-то во мне. — Так не бывает, нет, это неправда...» Подушка, занавеска, уголок одеяла — все было реальным. Неправда была в другом: в самой ситуации. «Кто к? Как вышло, что я здесь?»

Но вошла Таня — и все встало на свое место. Таня держалась так, как будто ничего необычного не было.

«В конце концов, — подумал я, — всего две недели. Пройдут две недели — и будет все, как должно быть». Таня защелкнула дверь, подумала, шепнула:

—Подожди.

Вышла и тут же вернулась.

Что? — спросил я.

Все хорошо.

И подошла ко мне близко. Я обнял ее, завидуя своим рукам, завидуя себе самому.

Ты знаешь, я все решила. Зачем нам мучить друг друга? Пусть будет что будет. Все равно рано или поздно это случится. Так пусть рано. Все равно это будет повторяться каждый вечер... ты будешь ждать моего звонка, я буду звонить... Ты что смеешься?

Ты словно уговариваешь сама себя... — сказал я. — Того гляди согласишься...

...Сегодня мы так и не сомкнули глаз. Под утро Таня сказала мне:

—Ты не такой, как вчера. У тебя какие-то недоверчивые руки.

Она лежала, обхватив плечи руками, как будто мерзла, но не разрешала мне укрыть ее одеялом.

Ты знаешь, — честно сказал я, — мне кажется, что все это неправда.

Что неправда? — быстро спросила она, но не повернулась ко мне: смотрела в темный потолок с косымиполосами тени, как будто разговаривала сама с собой.

А черт его знает... — почему-то рассердился я. — Ты принимаешь такие мгновенные решения, что я не успеваю за ними уследить. Позавчера мне казалось, что ты решилась на все от одиночества. Вчера — потому что все получилось само собой. А сегодня... Сегодня мне кажется, что ты это делаешь кому-то назло...

Почему? — голос ее показался мне равнодушным.

—Слишком просто ты мне досталась. Вся. Это много. Боюсь, что ты не понимаешь, как это много.

— А ты? Разве это мало — ты весь?

Не знаю... Мне кажется, что этого ничтожно мало. Ты большим рискуешь. А я ничем. Вчера хоть мне было не просто. А сегодня такое чувство у меня, как будто я тебя у кого-то украл.

У кого же? — с любопытством спросила она.

Я молчал, и она повернулась ко мне, поцеловала меня в плечо.

Говори, говори, я не сержусь. Не старайся говорить только то, что мне нравится. Так у кого же ты меняукрал?

Не знаю. Ты разве ничья?

Я ничья, — подумав, уверенно сказала она. — Ты повторяешь все время: мы сами по себе. Вот и я сама по себе.

Но ты же девочка. Девочки не бывают ничьими. Есть папа, мама, наверное. Где они? Ты мне о них ничего не говорила.

Мамы нет: она умерла, — коротко ответила Таня. У меня куда-то провалилось сердце.

Прости, — сказал я.

Ничего, — ответила она. — Это было очень давно.

А отец?

—У него не надо спрашивать разрешения, — коротко засмеялась Таня. — Он тоже... сам по себе.

Она замолчала, я тоже не говорил ни слова: ждал.

—Деньги присылает... — горьким шепотом сказала она. — «Доченьки мои»... Знает, что я бы не стала их принимать, так он на тетю Шуру, а она потихоньку нам подкладывает. У нас это маленькая домашняя тайна. Знаем, а тратим. Не укладываюсь я. И Светке надо учиться... Ну ничего, придет время — он у меня все получит обратно. Все до копейки.

Мы долго молчали.

— Поэтому запомни, — она приподнялась и посмотрела мне в лицо, — запомни, пожалуйста: я твоя и больше ничья, я потерялась когда-то, а теперь снова нашлась. И не отнекивайся от меня, пожалуйста: мне надоело быть ничьей, понял?

Я целовал ее плечи, шею, подбородок, а она, сжав губы, отчужденно смотрела мимо меня и еще долго не могла оттаять после этого разговора. Она вдруг решила, что я от нее отказываюсь. А мне просто хотелось разделить ее страх, ее риск пополам. Сам не понимаю, как дошел разговор до вопроса, у кого я ее украл. Ничья — так ничья, я тоже ничей. Тем лучше.